Почему не замечал я всего этого прежде? Потому что в Уорли для меня открылась новая жизнь — я впервые попал в город, лишенный для меня воспоминаний. И впервые я действительно жил. За месяцы, проведенные мною в Уорли, я успел почувствовать себя его частицей и слиться с его жизнью, чего я никогда не испытывал в своем родном городе. Прошло всего три дня, как я вернулся в Дафтон, но мне была уже непереносима и холодная спальня с этими омерзительными обоями, и кучи мусора на фоне фабричных труб за окном, и облупившаяся эмалированная ванна, и колючее одеяло… Мои дядя и тетка были добры, великодушны, щедры, они все готовы были для меня сделать, но их добродетели не могли заменить прохладных крахмальных простынь, настоящей, выложенной кафелем, сверкающей чистотой ванной комнаты, вида уорлийской вересковой пустоши на закате и прогулок по шоссе Сент-Клэр мимо роскошных особняков.
«Душный Дафтон,— бормотал я себе под нос,— Допотопный Дафтон, Дрянной Дафтон, Дохлый Дафтон…» — и умолк. Слишком тихо было вокруг. Кое-где в окнах горели огни, но казалось, что это нарочно, что все это — обман: ступи туда — и провалишься в черную бездну, в ведьмину яму, где будешь вечно потеть за станком, пока не сдохнешь. В канаве валялись окурки сигарет, апельсиновая кожура, бумажки от конфет, но не верилось, что какое-то живое существо курило эти сигареты, ело эти конфеты и апельсины. Город напоминал мне те детективные романы, которые продаются вместе с набором вещественных улик: окурков, дамских шпилек, отравленных леденцов…
Я шел по подвесному мосту к центру города. Вздувшаяся от растаявшего снега, подстегиваемая северо-восточным ветром река быстрей обычного катила свои воды. Мост покачивался и скрипел у меня под ногами, и на какую-то секунду мне стало страшно — померещилось, что мост, словно норовистая лошадь, хочет сбросить меня в воду. Я умерил шаг и заставил себя идти спокойно, но на лбу у меня выступили капли пота.
Элис ухватила меня за волосы.
— У тебя чудесное тело, ты знаешь это? И не слишком волосатое. Не выношу, когда мужчина похож на швабру.
Мне казалось, что я сейчас задохнусь.
— До чего ты хороша. Ты… У меня просто нет слов, чтобы выразить, как ты прекрасна.
— Да ну? Такая старая женщина, как я?
— Ты не старая.
— Старая, дружок. Во всяком случае, много старше тебя.
— Мне неприятно, что ты говоришь обо мне так, словно я какой-то несовершеннолетний,— сказал я с некоторой досадой.— Мне двадцать пять лет, и у меня есть кое-какой жизненный опыт.
— В этом я не сомневаюсь.— Ее синие глаза светились нежной усмешкой, Она притянула мою голову к себе на грудь.— Ну, тихо, тихо, малыш, успокойся, лежи тихо. Ты очень, очень старый и совсем взрослый и станешь великим человеком.
Я не видел ничего, кроме ее тела, не чувствовал ничего, кроме пряного запаха лаванды и едва уловимого, неописуемо прекрасного аромата женского тела. Я припал лицом к ее груди. Тонкие руки, обхватившие мою голову, дрогнули и напряглись.
— Боже мой, боже мой,— сказала она.— Какой ты хороший. Какой ты добрый. И ласковый. До тебя никто никогда не был так добр ко мне. С тобой я оживаю, все во мне оживает. Возрождается все, что было давно забыто. Это порой больно… Но мне все равно.— Она покрыла мое лицо поцелуями.
Эти поцелуи волновали меня больше, чем самый долгий поцелуй в губы. Они не были предвкушением чего-то, они были свершением. Они были влажные, как поцелуи ребенка, и мне нравилось это. Мне открылось, что до этой поры я никогда по-настоящему не любил женщины, никогда не испытывал всей полноты наслаждения. Прежние отношения между мужчиной и женщиной, которые я знал, представлялись мне теперь любовью киногероев — стерильно-чистых, надушенных и настолько лишенных собственного запаха и вкуса, точно вместо тела у них была обтянутая шелком резина, точно губы были единственной живой и чувствительной частью их организма, а в выделениях человеческих желез было что-то постыдное.
Элис была не более чувственной, чем другие, но она любила не стыдясь, не подавляя своих желаний, не зная запретов. В ее объятиях я быстро постигал любовь. И сейчас я целовал ее влажные губы, и мне казалось, что она становится частью меня, и хотелось, чтобы это длилось вечно.
— Ты такой красивый,— сказала она, сбрасывая простыню.— И в тебе есть что-то первобытное.
— Нет,— сказал я.— Постой, как это говорится в фильмах: я запутавшийся в тенетах, потерявший голову от любви ребенок.
Она нежно, едва касаясь, провела рукой по моей груди.
— Я бы хотела, чтобы ты был землекопом. Мне противно думать, что ты должен надевать на себя всю эту одежду.
— Но землекопы тоже ведь не разгуливают нагишом. Если на то пошло, так они надевают на себя куда больше, чем бухгалтеры.
— Все равно, я хотела бы, чтобы ты был землекопом. Я бы даже позволила тебе колотить меня по субботам… Джо, скажи мне…
— Все, что хочешь, радость моя.
Она выдернула волосок у меня на груди.
— Вот! Я возьму его себе на память.— Она прильнула лицом к моей груди и затихла.
— Но ты хотела меня спросить не об этом,— сказал.— И притом ты взяла его без спросу.
— Это покажется тебе странным. Одни сплошные «если». Вот послушай: если бы мы встретились, когда я была на десять лет моложе и еще не замужем, как бы ты тогда относился ко мне?
— Ну, на это нетрудно ответить: так же, как сейчас.
— Я не в этом смысле спрашиваю. Было ли бы это с твоей стороны серьезно? — Голос ее звучал приглушенно, она уткнулась лицом мне в грудь.
— Конечно, ты же знаешь. Но что толку говорить об этом?
— Перестань быть таким рассудительным, Джо. Пожалуйста, перестань быть таким благоразумным. Просто вообрази себе на минутку меня такой, какой я была десять лет назад. А сам оставайся таким, как сейчас.
Я заглянул ей в глаза. В ее зрачках я видел свое раскрасневшееся лицо со взъерошенными волосами.
— У тебя совсем влюбленные глаза,— сказала она, и это прозвучало как-то застенчиво.— Совсем-совсем влюбленные.
Внезапно у меня появилось ощущение, подобное тому, какое я испытал, когда ребенком увидел впервые, как тетя Эмили прикладывает своего новорожденного сынишку к груди. И еще оно напоминало то, что чувствовал я всякий раз, когда украдкой перехватывал некоторые взгляды или жесты родителей: откровенно выразительный взгляд, которым они обменивались, собираясь лечь в постель, движение руки, тронувшей колено… В эти минуты мне всегда казалось, что я столкнулся с чем-то, что неизмеримо больше меня. С чем-то огромным, подлинным и не терпящим притворства, с чем-то, чего нельзя избежать и от чего — сознавал я со стыдом — я пугливо старался спрятаться… Я чувствовал, что за всем этим кроется счастье, но и оно было пугающим.
— У меня тогда не было морщин,— сказала Элис.— А здесь,— она положила мои руки себе на грудь,— все было крепкое, упругое. И вся жизнь была еще впереди. Я порой не могла спать из-за мыслей о будущем… Я знала, что оно будет чудесным, каким бы оно ни оказалось… Нет, это было, когда мне только исполнилось девятнадцать. Да, да, вообрази себе меня в девятнадцать лет. Это лучший возраст. Порой я чувствовала себя такой счастливой — вдруг, без всякой причины,— такой безумно счастливой. Я часто плакала, но и это доставляло мне радость, а глаза от слез никогда не становились красными. Мог бы ты тогда полюбить меня совсем всерьез?
— Быть может, ты сама тогда не полюбила бы меня всерьез.
— Да, возможно: я ведь была глупа тогда… И мне надо было думать о карьере: я только что окончила драматическую школу — захудалое заведение, которое держала одна разорившаяся старая карга. На что-нибудь получше у мамы не хватило средств. Это был, понимаешь ли, наиболее дешевый способ дать мне образование. Мама надеялась, что там меня научат правильно говорить и красиво двигаться, я приобрету лоск и даже некоторый шик, а потом подцеплю какого-нибудь богатого дурака и поправлю пошатнувшиеся дела семьи.
— Ну, на эту роль я бы никак не годился. А что представляла собой Элис в двадцать пять?
— О, к тому времени я пообтерлась, сильно пообтерлась. Я уже три года жила в Лондоне. Это — адское место для того, кто беден. А ведь мне надо было сносно выглядеть. Когда кончался сезон, я бралась за любую самую поганую работу. Служила официанткой в баре и билетершей в кино — вот только на панель ходить не пробовала. Но я еще была молода, и во мне было много огня.
— Его и теперь не меньше.
— Да, только теперь я должна соблюдать режим, чтобы быть в форме. А тогда, что бы я ни делала, я ее не теряла. Так вот — понравилась бы я тебе тогда, мог бы ты в меня влюбиться?
— Ты, пожалуй, разбила бы мне сердце. Что мог бы я предложить честолюбивой молодой актрисе? Я предпочитаю тебя такой, как ты есть.
