— Что случилось, дружок?
— Вы напомнили мне маму.
Тетя Эмили вздохнула.
— А мне она все вспоминается молоденькой девушкой. После смерти твоего деда она заправляла всем домом. Да, она умела поставить на своем, ничего не скажешь. Когда твоего дедушку убило на заводе, бабушка совсем пала духом. Это было еще в ту, первую войну, и хозяева фабрики ковали денежки как в кузнице, и все же бабушке они не выплатили пособия, ни единого пенни. А в тридцатом году они и сами обанкротились. И старик хозяин застрелился.
— Очень хорошо,— сказал я.
— Для тех, кто остался без работы, это было совсем не так хорошо,— сказала тетя Эмили и пристально на меня поглядела.— Подумай, как тебе повезло, Джо. Ведь муниципалитет никак не может обанкротиться. Тебе не придется голодать и не нужно будет урезывать у себя последние гроши, чтобы сколотить хоть немножко деньжат на черный день.
— Сейчас и в промышленности дела не так уж плохи,— сказал я.— Работы на всех хватает. Да, черт побери, некоторые рабочие на заводе зарабатывают лучше меня.
— Конечно,— сказала она,— можно заработать десять, даже двенадцать фунтов, если работать пятьдесят-шестьдесят, а то и семьдесят часов в неделю в жарище, грязище и в таком шуме, что оглохнуть нетрудно. Да и надолго ли это?
Она поднялась.
— Я заварю чай,— предложила она.— Твой дядя прилег отдохнуть, а мальчишки играют на улице.— Она подмигнула мне.— Так что мы с тобой одни-одинешеньки во всем доме и можем выпить по чашке хорошего крепкого чая. Я приберегла немножко — ждала, что ты приедешь.
Я был растроган и поцеловал ее в щеку.
— Заварите такой чай, чтобы ложка стояла,— сказал я.— И я один выпью целый чайник.— Я чмокнул ее в другую щеку.— Вы всегда балуете меня, тетя,— сказал я.
— Это ты от пива так расчувствовался,— сказала она, но я видел, что она довольна,— таким легким и упругим шагом вышла она из комнаты. Когда она вернулась с чаем, я предложил ей сигарету. К моему удивлению, она взяла ее.
— Я нынче совсем что-то разошлась, верно? — сказала она, неумело пуская дым.
Чай был очень крепкий и очень сладкий, а кроме того, тетя Эмили подлила в него немного рома.
— Первая чашка настоящего чая с тех пор, как я уехал отсюда,— сказал я.
— Тебе пора обзавестись собственным домом.
— Ну, я еще молод,— неуверенно возразил я.
— Однако ты достаточно вырос, чтобы бегать за первой попавшейся юбкой! Будто я не знаю!
— Кому я нужен, тетя! Я слишком беден.
— Не городи ерунды! Ты совсем недурен, у тебя твердый заработок. И ты не слишком робеешь, даже довольно-таки нахален, если уж говорить начистоту. И не вздумайте уверять меня, Джо Лэмптон, что вы не умеете ухаживать за девушками, я ведь все равно не поверю. А в этом вашем театре, про который ты столько писал нам, неужто там тебе никто не приглянулся?
Сопротивляться было бесполезно. Если тетя Эмили приступала ко мне с расспросами, я никогда долго не выдерживал. Мне кажется теперь, что я, вероятно, бессознательно старался вознаградить себя за утрату матери, когда разговаривал с тетей Эмили, ибо на все ее вполне резонные вопросы я отвечал преднамеренно ворчливым тоном и как можно более невразумительно.
— Есть там одна девушка,— сказал я.— Сьюзен Браун. Я приглашал ее раза два в театр. Она довольно привлекательна.
— А кто она такая?
— У ее отца фабрика под Леддерсфордом. Он муниципальный советник в Уорли.
Тетя Эмили с каким-то странным сожалением поглядела на меня.
— Деньги липнут к деньгам, дружок. Смотри, чтобы она не разбила тебе сердце. А она действительно хорошая девушка?
— Она очень мила,— сказал я.— Не просто мила с виду… Она славная, добрая и очень хорошая.
— Но ведь ей не приходится зарабатывать себе на пропитание. Разве только на булавки. Зачем тебе такая жена? Поищи лучше среди тех, кто тебе ровня, мальчик. Держись своих.
Я налил себе еще чаю. Но на этот раз он мне не понравился. Он был слишком крепкий и какой-то едкий, перестоявшийся и показался мне затхлым, как старый мешок.
— Если захочу, я получу ее.
— Неужто ты в самом деле в нее влюбился? — с грустной улыбкой спросила тетя Эмили.
— Я люблю ее. И хочу жениться на ней,— сказал я, но мне было как-то совестно произносить эти слова.
Направляясь в тот вечер к «Старой пушке», я пошел по улице, где жил в детстве. Снег, выпавший в сочельник, уже растаял, было холодно и пронизывающе сыро, как в заброшенном погребе. Я остановился у развалин, которые остались от нашего дома. Мне совсем не хотелось ворошить старые воспоминания, но внезапно, негаданно-непрошенно, события того страшного утра сорок первого года — Черного утра, Проклятого утра — промелькнули передо мной, как на экране кино…
Запах — вот что особенно поразило меня тогда, Теперь от него не осталось и следа,— разве только легкий запашок плесени,— но в то Черное утро этот запах разрушения был резок и удушлив. Это был запах сырой штукатурки и костяной муки — запах блитца [9]. В Лондоне и его окрестностях он был неотъемлемой частью всей атмосферы войны, но здесь, в Дафтоне, он был столь же неуместен и страшен, как живой тигр на улице.
Битое стекло, щебень и мусор были давно убраны, обрывки обоев не шуршали на ветру. А в то утро тротуар был огорожен канатом. Зеркало из ванной комнаты, каким-то чудом уцелевшее от взрыва, торчало среди обломков и, сверкая в лучах августовского солнца, насмешливо подмигивало мне, словно оно спаслось ценой жизни моих родителей. Помнится, какое-то мгновение я пытался обмануть себя, сделать вид, будто бомба упала не на наш дом и скоро мы с мамой будем обсуждать случившееся. Дома у нас все с дубовыми дверными наличниками, кружевными занавесками на окнах, с желтыми крылечками и фронтонами из цветного аккрингтонского кирпича (простоит тысячу лет!) и так похожи друг на друга, что в муниципалитете легко могли что-нибудь напутать. Кроме того, фасад здания был аккуратно срезан как ножом, и ничего не стоило допустить, что кто-то из муниципальных чиновников позволил себе просто отвратительную злую шутку — ведь сколько раз мы с Чарлзом приходили к выводу, что у зомби весьма странное представление о юморе.
Вокруг стояла обычная толпа зевак с обычным выражением холодного возбуждения на лицах: любители поглазеть на чужое горе. Я не обратился ни к кому из них. Я чувствовал к ним такую ненависть, что не мог вымолвить ни слова. Я постарался начисто изгнать их из моего сознания. Если бы я потерял власть над собой, это только доставило бы им еще больше удовольствия, лишний раз пощекотало бы им нервы.
Я подлез под канат и поднялся на уцелевшее парадное крыльцо — дверь была распахнута настежь. Я мог бы с таким же успехом войти в дом в любом месте, где прежде была стена, но в этом было бы что-то оскорбительное — как тушить сигарету о крышку гроба.
— Сюда нельзя! — произнес человек в комбинезоне. Он стоял в противоположном конце комнаты с небольшим красным блокнотиком в руке. Защитный шлем у него был сдвинут на затылок, и из-под него свисала на лоб густая белая грива волос. Усы у него тоже были белые и пышные. На носу — толстые очки в роговой оправе. Он был коренастый, приземистый и стоял, широко расставив ноги, словно пол под ним ходил ходуном.— Уходите — потребовал он.— Эта стена скоро обрушится. Да что вы, никогда не видели разбомбленного дома, что ли?
— Я жил здесь. Это мой дом.
— Тогда простите.— Он снял очки и принялся протирать стекла каким-то лоскутом, и лицо у него сразу обмякло, стало безвольным и домашним.— Ужасное, ужасное несчастье.— Он покосился на крылышко на рукаве моего мундира.— Но вы с ними сквитаетесь,— сказал он и надел очки, отчего лицо его снова стало решительным.— Да, да, задайте этим сволочам жару! — сказал он.
В самом ли деле он произнес эти слова или мне только показалось? Но так или иначе я запомнил всю его речь от слова до слова. И я отчетливо помню, как он нахмурился и выставил вперед подбородок, стараясь быть похожим на воина с плаката. Фон-то был для этого идеален: вальки для отжиманья белья, выброшенные через кухонное окно, расколовшаяся надвое фаянсовая раковина… Толстый шерстяной носок с заштопанной пяткой выглядывал из-под придавившего его куска штукатурки, а вся посуда, за исключением одной толстой пивной кружки, лежала в осколках, вперемешку с сахаром, сливочным маслом, джемом, сосисками, хлебом и золотистым сиропом.
Отец и мать уже легли спать, когда была сброшена бомба. Сирена провыла сигнал воздушной тревоги, но едва ли они обратили на него внимание. Бомбить Дафтон не было решительно никакого смысла. Смерть для них наступила мгновенно — так по крайней мере заявил Зомби номер Один (в новом костюме и шелковом галстуке у него был необычайно преуспевающий вид), стоя между секретарем муниципалитета и Деловитым Зомби,— все трое составляли как бы скульптурную группу, изображающую официальное соболезнование. Меня даже угостили виски — торжественно и в то же время словно украдкой, и я едва не рассмеялся, когда пил его, потому что внезапно вспомнил, как Чарлз описывал воображаемый тайник муниципалитета — огромный погреб, заполненный бутылками с редкими винами и охраняемый великанами-евнухами с ятаганами наголо. Мною овладело вдруг сумасшедшее желание задать вопрос: по-прежнему ли хранятся там излюбленные напитки зомби, вроде настойки на крови?
