Стемнело, но знойная духота не спешила покинуть город: стены домов, раскаленные камни мостовых возвращали накопленное за день тепло. От гостиницы «Кист» до гостиницы «Бристоль» было недалеко, и Астахов, выйдя из вестибюля, в нерешительности остановился: день выдался хлопотливым, трудным, хотелось пройтись по свежему воздуху, но… Увы, вечер не принес желанной прохлады!
У подъезда стояли экипажи. Это были не те ободранные коляски с жалкими одрами, что в великом множестве дребезжали на улицах города. На козлах лакированных мягких экипажей, запряженных сытыми лошадьми, важно восседали осанистые кучера. В их позах и жестах не было угодливой суетливости. Заметив Астахова, они не спешили с заливисто-бахвальскими обещаниями: «Эх, прокачу!», — они знали, что сам вид их экипажей обещает приятную и скорую езду, и цену себе прекрасно знали; к тому же постояльцы «Киста», как правило, не торговались…
Астахов сел в экипаж, назвал адрес. Пара породистых рысаков резво взяла с места, в экипаже не ощущалось и малейшей тряски, казалось, будто колеса его вращаются, не касаясь брусчатки мостовой. К «Бристолю» вылетели стремительно, лихо.
Астахов не успел еще сойти с экипажа, когда мимо, встревожив лошадей густым бензиновым выхлопом, проехал и остановился автомобиль с открытым верхом. На заднем его сиденье Астахов увидел начальника контрразведки полковника Туманова и свою спутницу по «Кирасону» Елену Грабовскую. Туманов что-то сказал ей. Они рассмеялись. Затем шофер распахнул дверцу, помог Грабовской выйти, и она скрылась в вестибюле гостиницы. Автомобиль уехал.
— Аль передумали? — спросил Астахова возчик. — Говорите, еще куда — мигом домчим!
— Задумался, братец, извини, — усмехнулся Астахов.
В вестибюле он подошел к стойке портье, написал несколько слов на обороте визитной карточки. Расторопный посыльный побежал с ней по лестнице. Вернувшись, сообщил:
— Госпожа Грабовская сейчас будут!
Вскоре на лестнице показалась и сама Елена. Она с улыбкой подошла к Астахову, протянула руку.
— Простите, что побеспокоил, пани Елена. Я надеялся узнать у вас адрес госпожи Плевицкон… Она еще не начала концертировать, а мне хотелось бы ее увидеть…
— Мы были только попутчиками на пароходе, — пожала плечами Грабовская, — и я не знаю, где она живет…
— Мне казалось, что вы близко знакомы… Еще раз извините, что побеспокоил. Ну как вам Севастополь?
— Я его почти не видела. Это же большая казарма — на улицах невозможно появиться одной!
— Вот как! — искренне удивился Астахов, — Мне казалось, что в этом городе одинок только я.
— Вы? Одиноки?.. — Елена улыбнулась. — Не верится. Круг вашей деятельности…
— Верно, достаточно обширен. Но одиночество делового человека утверждают вечерние часы.
— Как и одиночество женщины, — задумчиво сказала Грабовская.
— Думаю, это явная несправедливость. И если бы мне было дозволено ее исправить… — Астахов замолчал, с ожиданием глядя на Елену.
— Я должна понимать ваши слова как приглашение? — не без лукавства спросила Грабовская.
— Если не сочтете назойливостью, — да.
— Не сочту! — ответила она. — И куда же мы пойдем?
— Куда прикажете! — склонил голову Астахов.
— Тогда… — Грабовская на мгновение задумалась и засмеялась: — Тогда — в казино! Вы подождете, пока я приведу себя в порядок?
Вернувшись в номер и занимаясь туалетом, Грабовская думала об Астахове.
Этого человека она выделила сразу, еще на «Кирасоне». И то, что они встретились теперь, было ей приятно. Астахов обладал, на ее взгляд, ценнейшими в нынешнем суетливом времени качествами: в нем была та основательная уверенность, какой не обладали даже люди, занимающие самое высокое положение. Несомненно, он был одним из тех немногих, кто всегда остается над схваткой — к их выгоде оборачиваются и чужие победы, и чужие поражения. «Таких людей выбирает и отличает сама судьба, — думала пани Елена, — Рядом с ними всегда надежно…»
Ее рука, не донеся гребень до пышных волос, вдруг замерла, Грабовская посмотрела на свое отражение в зеркале трельяжа и усмехнулась: «Ну а я? Кто я для него?..»
Было ясно, что вопрос о Плевицкой — лишь предлог, не более: Астахову нужна была она, Грабовская, «Но зачем? — спросила себя. — Допустим, он хочет узнать, что привело меня в Севастополь…»
Это предположение показалось ей столь нелепым, что она засмеялась: невесело, коротко: «Дева Мария, да ему ли снисходить до такого! — и, снова вглядываясь в зеркало, продолжала думать: — Разве я не красива и не могу нравиться мужчинам? Просто — нравиться?» Молодая женщина, отраженная зеркалом, и впрямь была красива. Грабовская опять засмеялась, но теперь с удовольствием, легко. Тщательно причесываясь, она уже не думала ни о чем, что могло бы испортить то радостное настроение, что явилось к ней сейчас: в конце концов, каждый человек имеет право на светлые минуты даже в самые черные дни. Слишком часто, слишком горько несправедливой была к ней судьба…
Размышляя так, Грабовская и сама верила, что жизнь ее не сложилась по чьей-то вине, а не по ее собственной.
В свои двадцать четыре года она повидала столько, сколько не всегда узнает и доживший до глубокой старости человек. Она происходила из именитого шляхетского рода. Но к тому времени, как Елена появилась на свет, от былого богатства семьи не осталось и следа, сохранились лишь упрямо передаваемые из поколения в поколение легенды. Потеряв еще в детстве родителей, она жила у дальнего родственника — в обстановке тусклой, почти нищенской. Глядя на тоненькую, скверно одетую девчушку с мечтательными глазами, трудно было предположить, что в ней уже родилось и с каждым днем растет стремление во что бы то ни стало вырваться, любой ценой приблизиться к тем блистающим, манящим вершинам, где некогда обитали предки. Меж тем реальная жизнь отличалась от сладких грез весьма существенно. В шестнадцать лет Елена вышла замуж. Удачнейший, на первый взгляд, брак оказался грандиозным обманом: немолодой барон-француз, увезший ее из Варшавы, был безнадежно беден, и она без колебании бросила его, как только нашелся богатый покровитель. На смену первому покровителю явился второй, третий… Броская яркость этой новой жизни, смена лиц и впечатлений увлекали. Но шло время, менялись имена и лица, и однажды Грабовская с ужасом поняла, что будущее не обещает ничего, кроме падения на самое дно того мира, из которого она так долго и так неудачно пыталась бежать…
Случайно познакомилась она с одним из вожаков боевиков-националистов, и человек этот, разглядев и оценив те качества пани Елены, о которых она пока лишь смутно догадывалась, ввел ее в свою организацию.
Здесь часто и много говорили о патриотизме, о независимой Польше. И если вначале, связывая свою судьбу с организацией боевиков-националистов, она думала лишь о том, что с возрождением былого могущества Речи Посполитой вернутся прежние богатства и слава рода Грабовских, то постепенно забота о личном отошла на второй план — все мысли и чувства теперь были о «великой, от моря до моря Польше».
Выполняя волю стоящих над ней, уверенная, что действует во имя благополучия родины, Грабовская одинаково охотно и рьяно оказывала услуги разведке немецкого Генерального штаба, французской Сюртэ дже- нераль и английской Интеллидженс сервис…
Весной двадцатого, когда Пилсудский двинул свои полки против красных, она готова была идти с винтовкой в руках впереди атакующих цепей — так воодушевил ее этот поход. Но, как выяснилось, предначертание Грабовской заключалось в другом: ей назначалось совершить покушение на жизнь Дзержинского. И она, понимая, сколь огромен риск, согласилась. Предстоящее виделось ей теперь именно тем главным делом жизни, к которому она готовилась все последние годы и месяцы…
Ярко вспыхивала разноцветными лампочками огромная, в полстены надпись: «Казино». Белая борода рослого швейцара окрашивалась то синим, то желтым, то красным цветом. А сам он, сверкающий призрачным золотом многочисленных галунов, казался добрым волшебником, приглашающим людей к сказочной удаче.
В просторном фойе казино неторопливые, но сноровистые служители в белоснежных манишках встречали гостей: непостижимым образом догадываясь о склонностях каждого, они безошибочно препровождали посетителей в зал рулетки, либо к столам для игры в карты, либо в ресторан…
У двери, ведущей в зал рулетки, стояло чучело огромного медведя. Весело поблескивая маленькими глазками, разинув в вечной улыбке пасть, медведь держал в передних лапах небольшой щит, на котором было начертано: «Судьба ленива. Поторопи ее!» В самом зале вокруг рулеточных столов толпился многоликий и многоязычный люд: сановного вида старухи и лощеные офицеры, спекулянты и контрразведчики, процветающие коммерсанты, моряки английские и французские, американские, греческие… Все торопили судьбу, все рвались к удаче.
