– Нет системы?
– Нет, она осталась там! – указывают куда-то за лес.
– А что здесь есть?
– Что есть? – Сэм останавливает руку с камешком. – Ничего нет. Но главное – нет системы.
Я мог бы рассказать про моего приятеля Гюнтера, который тоже терпеть не может систему и, напившись пива или шнапса, изрыгает по ее адресу жуткие ругательства. Иногда он называет систему «Матрицей», ты смотрел этот фильм, Сэм? «Матрица» настолько коварна, что проникает повсюду, тебе кажется: ее нет, а она – есть. Как иначе объяснить наркотрафик, проходящий через эти страшные леса?
Потом Сэм исчезает, но лопух по-прежнему покачивается. Внезапно лист начинает расти – так быстро, что тень от него накрывает двор. Вскоре зеленоватый купол полностью закрывает небосвод, и откуда-то доносится знакомый голос:
– Видишь это растение? Оно подобно системе, которая везде, так что никуда от нее не скроешься!
– Эй, кто говорит? – верчу головой.
– Я говорю.
Из покосившегося сарая, куда закатывали мотоцикл, выезжает инвалидная коляска, а в ней сидит… Норман! Дас ист фантастиш! Я ничего не понимаю, бормочу:
– Как ты ожил?!
А мне отвечают:
– Это Зона, в ней и не такое случается! Это сейчас тут меньше 10 кюри; а вот когда счетчики показывали больше 30 кюри, вообще были сплошные чудеса!
– Например? – спрашиваю недоверчиво.
– Например, реликтовые медведи встречались. Шагу ступить было нельзя, чтобы не наткнуться на очередное чудовище. Теперь они остались только в глухом лесу. Хочешь посмотреть медведя?
– Я? Даже не знаю…
– Хочешь, хочешь! Давай за мной!
Развернув коляску, Норман сильными рывками раскручивает колеса и устремляется на улицу. Я следую за ним. Дорога пылит, вот и последний дом позади, и лес проглатывает нас, как две полевые букашки. Или букашка – один я? А Норман здесь свой, так сказать, органическая часть местной экосистемы? Я не могу об этом спросить, я еле успеваю за коляской, которая все больше разгоняется. Вначале иду быстрым шагом, потом перехожу на бег, но все равно не могу догнать инвалида.
– Норман, остановись! – пытаюсь крикнуть. – Это, в конце концов, не Параолимпийские игры! У тебя вообще другая задача! Ты же прекрасно знаешь, что наши европейские дела очень плохи! Закат Европы – это, пожалуй, сильно сказано, но проблемы с единой валютой налицо, как и с наплывом афро-азиатских народов. Париж скоро станет мусульманским городом, а Германия на треть будет состоять из турок. А климат?! Это же всегда было нашим преимуществом: мягкий ровный климат без настоящей зимы, позволявший нам развивать сельское хозяйство…
– Что ты несешь ерунду?! – кричит спринтер-колясочник. – Причем тут климат или наплыв эмигрантов?! Мы медведя едем смотреть!
– Кто едет, – отвечаю, задыхаясь, – а кто бежит. А говорю я это к тому, что ты должен решить эти проблемы, ответить, так сказать, на вызовы нового времени. Короче, ты должен стать новым Аденауэром.
Коляска, наконец, останавливает свой безумный бег. Я догоняю Нормана и, опершись о колесо, тяжело дышу.
– Новым Аденауэром? – спрашивают с иронией. – Почему не Рузвельтом? Он тоже был инвалидом-колясочником и тоже отвечал, как ты выражаешься, на вызовы времени.
– Рузвельт был американец, а нам Европу нужно спасать…
– Серьезная задача: спасти Европу. Даже не знаю, с чего начать… Может, для начала отказаться от системы? А? Как ты считаешь? Может, в ней все дело? В «Матрице», которую вы построили собственными руками, а теперь стонете: SOS, спасите нас!
– Возможно… – я никак не могу наладить дыхание. – Но совсем без системы – трудно. Иначе произойдет то, что произошло. То есть мотоцикл обязательно свалится в яму…
– Ну, если без системы трудно, тогда ауфвидерзеен!
Колесо вырывается из-под руки, и опять я вынужден бежать, выбиваясь из последних сил.
– Норман! – кричу я. – Хорошо, откажемся от системы! А ты можешь быть Рузвельтом, даже Хошимином! И пусть в честь тебя назовут город Хошиминск, только, ради всего святого, остановись!
Остановка, я держусь за сердце, выскакивающее из грудной клетки, и вот – очередной сюрприз!
– Дай денег! – говорит тот, кто никогда не заводил речь о презренном металле.
– Денег?!
– Да, мне нужны деньги. В твоей системе всем нужны деньги, особенно детям, чьи родители развелись. Ты ведь не совсем мой папа, потому что ты с нами развелся. А еще ты прятал меня от мамы в этом дурацком колледже для одаренных детей! Где ты там видел одаренных? Это же посредственности, из них не то, что Аденауэр – Хавьер Салана вряд ли получится!
Я окончательно сбит с толку.
– Ты меня с кем-то путаешь, – бормочу, – я не твой папа, твоего отца зовут Франц!
– Значит, папа Франц прятал меня от мамы!
Я пытаюсь объяснить, что в этом была необходимость, твоя мама слишком неистовая, фанатичная, истеричная, короче – слишком здешняя. Да что я тебе объясняю?! Ты же сам прекрасно знаешь, чтотвоя мать сделала с тобой то ли в припадке ревности, то ли пребывая во власти какой-то бредовой идеи. Это же натуральная Медея, ты согласен?
– Я категорически не согласен! Не смей говорить ничего плохого о моей матери! Слышишь, ты, немчура?! Не смей!
Коляска рвет с места так, будто приводится в движение мотоциклетным мотором. Она несется по лесной дороге с невероятной скоростью, чтобы через несколько секунд исчезнуть среди стволов вековых деревьев. И я остаюсь один. Деревья глухо шумят, вокруг царит полумрак, и кажется: где-то шуршат кусты и хрустит валежник. Такое ощущение, что приближается огромное животное, которое при всем желании не может скрыть своего присутствия. Да и зачем скрывать? Этому зверю некого бояться в лесной глуши, он запросто разорвет в клочья любого врага!
И вот он выходит, жуткий мутант, покрытый сероватой шерстью. Даже в холке медведь выше меня, когда же он встает на задние лапы, то делается ростом с небольшое дерево. Зверь задирает голову к небу (по-прежнему закрытому зеленым лопухом) и принимается кричать. Я ожидал рычания, воя, зубовного скрежета, но раздается именно крик – человеческий, наполненный болью, страданием…
Я вдруг оказываюсь в доме, укрытый одеялом. Напротив кровать, по ней мечется человек с бородой, громко крича, а тихий голос женщины, сидящей в изголовье, успокаивает:
– Тише, тише, перебудишь всех… Успокойся, все пройдет…
Рая кладет руку на лоб мужа, но тот продолжает метаться, исторгая звуки, от которых холодеет кровь. Как ужасен этот крик! И как он понятен! Это кричит наша темная глубина, наше животное начало, получившее разум и узнавшее о своей смертности, жестокости, низости; а еще о своей полнейшей беспомощности и обреченности на жизнь по сценарию, которого не знаешь. Или это кричит агонизирующая империя? Один из ее осколков, с энным количеством «кюри» в огромном теле, бьется в истерике, потому что потерялся в пространстве и во времени, как астероид, выпавший из общей массы…
Утром сижу на крыльце, страдая от головной боли. А Толик, усевшись в коляску (мать уговорила), рассуждает о радиофобии.
– Есть такая психологическая болезнь, когда люди боятся быть облученными. Приедут сюда и начинают гадать: здесь болит? Или здесь? У кого живот схватит, у кого голова начинает раскалываться… У вас вот голова болит?
– Очень болит!
– Так это обычный абстинентный синдром! Похмелье, говоря по-нашему. Но если б вы страдали радиофобией, наверняка сказали бы: караул, первая стадия лучевой болезни! Даже в городах от этой радиофобии страдают, ну, если наших продуктов поедят. Обнаружит такой, что съел масло или молоко из Зоны, и все, чуть не помирает!
– У нас тоже после Чернобыля у многих был страх перед дождем. Думали, дожди – радиоактивные.
– Ну я же говорю: радиофобия!
Подняв взрослую тему, Толик делается солидным, он даже отказывается отправиться на речку.
– Не могу сегодня! – кричит он мальчишкам, что движутся вдоль ограды, разглядывая «японку» Сэма. – У меня гости!
Он с гордостью добавляет:
– Они меня всегда с собой берут: в лес, на речку… На себе по очереди таскают; а я им истории разные рассказываю… Мы настоящие друзья.
Он запинается, затем продолжает:
– Жаль, до вас на закорках не добраться. Ну, до Италии, до Испании…
Я усмехаюсь.
– Все-таки хочешь посмотреть закат своими глазами?
