— Поделишься со мной? — шепнул Фрада юнцу, хотя лучшую часть награбленного он уже успел схоронить где нужно.
— После, — недовольно проворчал Спаргапа. — Эй, больше нет ничего? Ищите.
— Зачем тебе персидский хлам? — удивился Хугава. — Поганое добро, чужое, вражеское. Грязь. Надо сжечь.
— Что?! — Спаргапа прикрыл руками сумку, туго набитую серебром и золотом. — Я тебя самого сожгу! Не хочешь — не бери. Хватайте одежду, ребята! Довольно трясти лохмотьями. Это награда за победу.
Юноши с веселым гоготом растащили груду пестрого тряпья, сбросили ветхие хитоны и вырядились в узорчатые накидки и шаровары. Хай! Хей! Хой! Все для них было сегодня забавой. Хугава сердито плевался.
— Дети! — Фрада, облизываясь, вынырнул из-за повозок обоза. — Там, за шатрами, мясо на вертелах, зажаренное уже, и кувшинов гора. Я отхлебнул три глотка — холодное вино, сладкое и крепкое. Персы, видно, к пиру готовились. Что ж, вместо них мы пображничаем. Скорей, дети! Вам и во сне не приходилось пробовать этакой благодати.
— Стойте! — крикнул Хугава толпе, ринувшейся было за шатры. — Где ты вынюхал благодать, Фрада? Это яд, а не благодать! Неужто, братья, вы хотите опоганить губы дурацким пойлом? От него люди сходят с ума. Назад! Не до пира сейчас. Хоть один перс, да ускользнул в чангалу. Доберется до своих. Куруш близко — глядите, вот-вот нагрянет. Да и те, с левого берега, могут напасть. Уходить пора!
Юноши смущенно топтались перед Хугавой.
Одни удивились упреку, для них непонятному. Другие поспешили спрятаться за спинами товарищей. Третьи сердито отвернулись. Четвертые потупили глаза.
Никто не хотел ничего плохого. Юные саки родились и выросли в пустыне и были чисты, непорочны и доверчивы, как ягнята. Но именно в их почти первобытной простоте и таилась опасность. Тем более серьезная, что эта простота соединялась с природной силой и жестокостью, привитой суровой жизнью.
Юных саков мог увлечь любой пример — как добрый, так и дурной. Ибо, по молодости лет, воины Спара и сам Спар плохо еще отличали дурное от доброго, смутно понимали разницу между „нельзя“ и „можно“. Особенно сегодня, в такой необычный день, когда от непривычных событий пылко стучит сердце, кружится голова, кровь кажется водой, река — ручьем, а сам ты чувствуешь себя исполином, способным уложить быка.
Тишина. Раздумье. Колебания. Юношам нужен был пример — зримый и яркий. Они дружно бросились бы сейчас всей толпою прямо а Аранху — стоило только кому-нибудь начать.
— Ты что? Куда уходить? — Фрада вынул из-за пазухи серебряную флягу (успел разжиться), молодецки крякнул и запрокинул голову. Вино, булькая, лилось ему частью в рот, частью на грудь. Выглушив половину запаса, Фрада лихо сплюнул, расправил усы и небрежно смахнул с волосатой груди капли красного напитка. — Мы захватили вражеский лагерь. Так? Отрезали Куруша от переправы. Так? Одержали славную победу. Так? И вдруг — уходить! Ты просто струсил, Хугава. Куруш не близко, а далеко, ему не до нас. А с левого берега персы не сунутся — нагнали мы на них страху, десять дней будут дрожать, заикаться и менять шаровары. Подумайте, дети. Томруз нас в становище не пустит, если мы отсюда уйдем! Отхватить такой кусок успеха и кинуть его шакалам? Глупость. Надо стеречь переправу.
Хугава пытался прервать Фраду резким взмахом руки, но захмелевший старейшина не сдавался.
— Кто здесь главный начальник? — спросил он напористо у сына Томруз. — Ты, храбрый Спар, или этот пугливый умник? Мы, твои воины, хотим подкрепиться едой. Что тут зазорного? А вино… не нравится — не пей. Или я заставляю? В глотку его насильно вливаю кому-нибудь? Тьфу! Ты скажи прямо, начальник: заслужили мы сегодня кусок мяса или не заслужили?
Спаргапа — важно:
— Заслужили! И впрямь, куда спешить? — раздраженно обратился он к Хугаве. — Отдохнем — и уйдем. Не горит. Раз в год и верблюд веселится.
— Не горит — загорится! — твердо сказал Хугава. — Надо уйти сейчас же. Без всякого промедления. Мясо захватите с собою. Поедим в песках. Ну, и вина можно взять немного. Слышите? — немного. Иначе будет плохо. Выводите коней, братья!
— Э, убирайся ты к бесу! — вспылил Спар. Властный голос Хугавы бил его прямо по буйному, нетерпеливому сердцу. Да тут еще ноющая тоска по Райаде. Да глухое сознание вины перед матерью — быстро забыл он наставления Томруз. И никак не отвязаться от гнетущего чувства вины. Утопить бы его, залить, погасить чем-нибудь… — Провались ты к черным духам, дорогой наставник! И без тебя обойдемся. Правда, Фрада?
— Ох! Конечно. Пусть катится отсюда, как перекати-поле.
— Вв… хотите меня прогнать?! — прошептал потрясенный Хугава.
— Ох! Конечно! Чем скорей ты исчезнешь, тем лучше. И для нас, и для тебя. Ты еще не пробовал вот этой груши? — И Фрада поднес к носу Хугавы небольшой, но твердый, как бронза кулак. Табунщик знал — резкий, точный и мощный удар крепыша Фрады сбивал любого человека с ног не хуже конского копыта.
Редко сердился Хугава. Но если уж рассердится, то до заикания, до бешенства, до потери памяти. Так заведено у людей — крикливый и шумливый часто отходчив и не опасен, молчаливый и сдержанный — в гневе страшен, как нападающий барс. Не перенес Хугава обиды. Мужчиной же он был, в конце концов. Есть предел всякому терпению.
— Скоты! — рявкнул Хугава, хватаясь за секиру. — Скоты, а не саки! Прочь, или сейчас сто голов снесу. Уйти Хугаве? Хорошо! Я уйду. Оставайтесь. Пусть жрет вас Пятнистая смерть!
Хугава уехал. С ним ушли в барханы, хотя и не очень-то хотелось, его братья, племянники, а также юноши из близко родственных ему крупных семейств — всего человек пятьдесят. Толпа улюлюкала вслед:
— Э-хо-о-ой, брат Хугава!
— Сала бараньего захвати!
— Пятки смажь — будет легче бежать!
Геродот пишет:
„Увидя приготовленную пищу, массагеты возлегли для трапезы и предались еде и питью. Персы вернулись, многих убили, других взяли в плен…“
— Как ты посмел оставить его у реки? — прошептала Томруз. — Как ты посмел? Как ты посмел? Для чего я приставила тебя к Спаргапе? А? Для чего я приставила тебя к нему?
— „Корову украл кузнец в Бактре, а голову отрубили меднику в Хорезме“, — пробормотал обескураженный Хугава. Он испугался кричащих очей Томруз. — Я-то при чем? Вини виноватых. Уйдешь, если будут гнать. Фрада ударить меня хотел.
— Зарезал бы Фраду на месте! Связал бы Спара по рукам и ногам, привез ко мне. Ох, боже мой. Боже мой. Боже мой! Что делать теперь? Что делать? У тебя есть сын? — с горечью спросила она Хугаву, продолжая раздирать ему плечо.
— Дочь у меня.
— А! Дочь? Единственная дочь? Красивая дочь? Пригожая дочь, похожая на тебя, да? Как ты поступил бы, несчастный… если бы сейчас, вернувшись домой… узнал, что твою дочь сожрала Пятнистая смерть?
Стрелок вскрикнул и пошатнулся.
Томруз с ненавистью оттолкнула Хугаву к порогу шатра.
— Велика твоя вина передо мной! Уйди. И никогда не показывайся на глаза.
Три дня и три ночи не выходила Томруз из шерстяного жилища. Ничего не ела. Только жадно и много, как после мучительного перехода по пустыне, пила воду.
Саки растерялись. Война, персы рыщут в песках. Фрада и Спар погибли. Куруш убил семьсот молодых саков. Надо шевелиться. Надо мстить! Но Томруз ничего не хочет знать. Что будет дальше? Разве так можно?
— Сюда мерзавца! Сюда наглеца! Сюда подать нечестивца скорей! Я сам сдеру с него кожу. Выколю глаза. Жилы вытяну по одной. Брюхо распорю, внутренности выпущу, вокруг шеи кишки намотаю! Голову отсеку, матери проклятой отошлю — пусть изойдет слезами и кровью, черная собака!
— Успокойся, государь! Успокойся. В спешке наступают на змею. Не убивай сына Томруз.
— Как, брат Гау-Барува?! Щенок, у которого едва прорезались зубы, загрыз две с половиной тысячи моих воинов, а я должен его щадить? Привязать дикаря к хвостам сорока лошадей, пусть раздерут на части! В котле с кипящим маслом изжарить! На кол посадить!
— Успокойся, государь! Образумься. Расправа со Спаргапой не воскресит погибших. Крепись. Не убивай сына Томруз. Он нужен.
— Для чего?!
— Видишь ли, государь… Мы вдвоем сейчас. Так? Никто не слышит нас. Так? Я буду откровенен. Утана… хитрец Утана был прав тогда, у чинары помнишь? — а мы ошибались. Да, ошибались! Саки оказались не такими беспомощными и трусливыми тварями, как мы предполагали. Вот эта куча голов говорит лучше всяких слов. И если б юнцы не перепились, нам, свидетель Ахурамазда, не удалось бы взять их голыми руками. Хвала виноградной лозе! Но те, что в пустыне прячутся сейчас, — они-то ведь не пьяны. Они трезвы, жестоки и опасны.
— Стой! Посмотри-ка мне в глаза. Так. Ты странный человек, Гау-Барува. Или ты — прожженный лукавец, или… не такой уж мудрец, каким тебе хочется выглядеть. Разве не ты сбивал меня с толку? „У них даже панцирей нет, мечей не придется вынимать, разгоним, прогоним…“ А теперь куда гнешь? „Опасны, ужасны…“ Что это значит?
