Прихожане стоят смиренно, дожидаясь своей очереди. Вот подходит черед «Николая», он склоняется к уху батюшки, а спустя минут пять остается одна Вера.
– Вы хотели о чем-то спросить?
Вера вздрагивает.
– Я?!
– Ну да, вы.
– А почему вы решили, что я хочу о чем-то спросить?
Священник пожимает плечами, сопровождая жест полуулыбкой.
– Глаза у вас такие… Вопрошающие.
Вера молчит, затем надевает очки.
– Нормальные у меня глаза, – говорит она и тут же уходит.
Пустое дело, думает она, тут или Норман, или церковь, которая к сторонним чудесам, как известно, со скепсисом. Она сразу пробует их на зуб, как раньше пробовали золотые монеты: не фальшивые ли? Не иллюзионист ли очередной «чудотворец», нет ли у него чего-нибудь в рукаве или под вторым дном ящика? Но и убедившись в подлинности феномена, клир чешет бороды и выносит вердикт: мол, человекобожие! Нельзя, дескать, поклоняться, грешно; а того не знают, что сам феномен поклонения вовсе не требовал. Если народ туп и глуп, разве мальчик в этом виноват? Если мамаша идиотка, разве Норману надо предъявлять претензии? Ему самому до смерти надоели фокусы, которые заставляли делать дяди и тети, хлопавшие в ладоши и в итоге – прохлопавшие то, что возносили…
Далее наваливается жизнь, придавливает к земле, будто на спину опустили могильную плиту. Среди могильных плит, собственно, и придавливает, когда на кладбище убирается на могилке матушки. Заходит – а там куча травы набросана! А еще мусор какой-то, бутылки пластиковые, высохшие цветы…
Вера озирает стоящие рядом ограды, не понимая: какая сволочь устроила здесь помойку?! В ярости она сгребает мусор, тащит это дерьмо в конец аллеи, а мусорный бак доверху! Приходится бросить рядом. Черт бы побрал наши кладбища, и она – дура, потому что не согласилась захоронить мать в колумбарии, а привезла сюда, едва не в Московскую область. Лучше урну в стену замуровать, и никаких тебе оград, травы и прочей муры – умерла так умерла!
В злосчастном подъезде опять ЧП, потому что консьержка уволилась после ограбления, за визитерами никто не следил, и на тебе – обокрали квартиру! Со взломом, цинично, среди бела дня! Опять милиция ищет свидетелей и, естественно, не находит. И тут – эврика! – хватают дворников-таджиков, по чьему-то навету, дескать, чурки виноваты! Сами они не взламывали дверь, но наводчиками были, ага! Двор гудит, проклиная гастарбайтеров, мол, житья от них нет, а территория между тем медленно, но верно приходит в упадок. Вокруг мусорных баков кучи бумажек, объедков, пластиковых пакетов; и по двору ветер гоняет мусор; и уже кажется: грязь – везде.
Этой стране, думает Вера, подошло бы название: Грязь. Нет, лучше: Большая Грязь. Или: Самая Непролазная Грязь (СНГ). Здесь ничего не меняется к лучшему, и не может меняться. И всяким шагающим в Москву немцам никогда до нее не дошагать, немец обязательно застрянет в грязи. Кстати: с чего она взяла, что тот шагает? Он давно уже повернул обратно. Зажал нос, выпил таблетку успокоительного и, купив билет на скоростной экспресс, катит на родину, поплевывая в окошко. «Дурак, – говорит он себе, – ты должен учиться у истории! Даже моторизованные части вермахта застряли в этой непролазной грязи, а ты куда прешься, дебил?!»
Наконец, дворников выпускают, двор приводят в порядок, но осадок остается. Вера чувствует: ей нужно все это оправдать. И поведение на party нужно оправдать– хотя бы для себя, чтобы не было так тошно. Она знает, кто может это оправдать, но звонить не решается, тут ситуация: и хочется, и колется…
Переход границы с Россией получился символическим, мне даже отказались ставить штамп о ее пересечении. На пограничном пункте, представлявшем собой два вагончика рядом с дорогой, отметки ставили только водителям автомобилей. А таким, как ты, сказали, отметки не требуются.
– Только автомобили, ферштеен? – Пограничник пытался проявить знание немецкого. – А тебе: нихт штамп!
– Но у меня могут быть проблемы на обратном пути…
Пограничник переглянулся с товарищем.
– Слушай, мужик… Иди, если дают зеленый.
Процедура подчеркивала мое ничтожество, мою микроскопическую величину, несоизмеримую с простиравшейся передо мной землей. Я не одну неделю шагаю вдоль трасс и грунтовых дорог, пересекаю леса и поля, а земля, кажется, только начинается. Такая земля может рождать два желания: завоевать ее или затеряться в ней навсегда. Наступить на нее сапогом (очень большого размера!) или раствориться в убегающей к горизонту дали, сделаться дорожной пылью, лесным кустом, камнем на дне реки… Что выбрать? Первое желание, похоже, неосуществимо. А чтобы об этом помнили, вдоль дорог установлено множество памятников, напоминающих о войне. Один массивнее другого, эти обелиски, солдаты с автоматами, танки на постаментах давили меня, превращали в карлика, в комара, севшего на щеку и безжалостно прихлопнутого. Тяжеловесная многотонная память, казалось, вещала глухим, исходящим из-под земли голосом: «Осторожно! Ахтунг! Трижды подумай, легкомысленный нарушитель границы! Может, повернешь назад?»
Почему я не повернул назад? Потому что где-то там, в неразличимой дали я надеюсь узнать тайну рождения и гибели одного странного мальчика, без которого мне стало неинтересно жить. Точнее, узнать вторую половину тайны, первая половина, почти разгаданная, осталась за спиной, в доме с булочной, за окном, где кусок разбитого стекла заменяет фанера. Очередной «покоритель» за плотно задернутыми шторами, возможно, думает про абсурдность своего наскока, он ведь не покорил землю, а именно затерялся, пропал. Или он ни о чем не думает, а просто лежит на кровати, отключив органы чувств? Тогда мне нужно стать его органами чувств, глазами и ушами, ногами и руками. Только так я смогу получить новый опыт, что-то понять, осознать; и тогда по возвращению мы все выясним, расставим по полочкам, и брат перестанет быть живым мертвецом…
Этот вопрос: не повернул ли я назад? – звучит в послании редактора, которое получаю во время очередного «сеанса связи». Получив отрицательный ответ, тот интересуется: могу ли я чем-то порадовать читателей «Городской газеты»? Я же отвечаю, что радовать пока нечем: страна настолько уязвима для критики, что статьи бессмысленны.
– Вот именно! – пишет редактор. – Бессмысленно критиковать то, что невозможно исправить!
А я отвечаю… Увы, ничего не отвечаю, поскольку разрядился аккумулятор, а ближайшая розетка находится очень далеко. Поэтому диалог продолжается в виртуальном варианте, к чему я уже привык.
– Критика – не моя цель, – говорю (пишу?) я, – Если на то пошло, наша цивилизация тоже не безупречна, в последнее время я живу с постоянным ощущением обмана…
– Какой обман?! Ты журналист, у нас свобода слова, значит, любой обман может быть раскрыт!
– Я не о том обмане. Вокруг меня множество людей, они строят планы, делают карьеру, с надеждой смотрят в будущее, верят в прогресс, как пан Анджей… Они думают: у них под ногами находится огромная и толстая базальтовая плита. Мне же кажется, что мы на плавучем острове, какие образуются в Саргассовом море. Нагрузка огромная, движение по острову интенсивное, а основание шаткое и неустойчивое, чуть пережмешь, и дружно идем ко дну.
– Красиво сказано, но откуда ты это взял?!
– Из опыта прошлого, наверное. Все-таки я – представитель народа, прошедшего через ад и едва не утащившего за собой в преисподнюю другие народы. Я чувствую запах серы, но говорить об этом смешно. Гораздо легче, как и остальные, положить свой кирпич в основание новой пирамиды, этой «мега-мечты» о всеобщем благоденствии. Двуличный диссидент, я писал в статьях одно, а думал другое; только здесь я становлюсь собой. Эта страна, в конце концов, тоже прошла через ад, а еще здесь появился Норман…
– Какой Норман?! – восклицает антагонист. – Где он?! Лежит твой Норман в земле и никогда не воскреснет! Эта страна отторгла его, погубила, и тебя она погубит! Это трясина, которая засасывает все подряд! Не понимаю, почему ты все-таки не повернул обратно?!
В этом месте повисает пауза.
– Мне кажется, я здесь не чужой. Я будто слышу иногда подсказки…
– Вот как? И какие же ты слышишь подсказки? Быть может, та каска с черепом – подсказка?
Зловредный фантом напоминает о встрече на трассе, когда меня нагнал человек на велосипеде. Узнав о моем германском происхождении, он засмеялся и сказал, что немцы всегда выбирали Смоленскую дорогу. Велосипедиста звали Егор, он пригласил в свой деревенский дом, где жена угостила меня обедом. В апогее застолья хозяин достал из кладовой каску бойца вермахта, пробитую в двух местах: аккуратные круглые дырки зияли с левой стороны. Когда Егор извлек из-под стола череп и вставил в каску, я оторопел.
