— Дай мне сигару; я не курила шесть недель. Это воспитание сводит меня с ума.
— Разве он так строг?
— Да будет он проклят!
— Агнеса! Как ты говоришь!
— Я не смею больше курить, ругаться, пить пунш, выходить вечером. Но дай мне только выйти за него замуж! Тогда!..
— Да серьезно ли он намерен?
— Вполне! Взгляни на этот носовой платок!
— А. Р. с короной?
— У нас одинаковые инициалы, и мне пришлось взять его монограмму! Хорошо ведь?
— Еще бы! Так уж до этого дошло?
Ангел в голубом платье бросился на диван и стал дымить сигарой. Фаландер оглядел её тело, как будто оценивая его, и сказал:
— Выпьешь ты стакан пунша?
— Охотно!
— Любишь ли ты своего жениха?
— Он не принадлежит к тому сорту людей, которых, действительно, можно любить. Впрочем, я этого не знаю. Любить? Гм!.. Что это такое?
— Да, что это такое?
— О, ты хорошо знаешь! Он очень достоин уважения, даже ужасно достоин, но, но, но!
— Но?
— Он так порядочен!
Она взглянула на Фаландера с такой улыбкой, которая спасла бы отсутствующего жениха, если бы он ее увидел.
— Он не ласков с тобою? — спросил Фаландер любопытным и неспокойным тоном.
Она выпила стакан пунша, выдержала искусственную паузу и сказала с театральным вздохом:
— Нет!
Фаландер, казалось, удовлетворился ответом: ему явно стало легче на душе. Он продолжал свой допрос:
— Может еще пройти много времени, пока тебе придется выйти замуж. Он не получил еще ни одной роли.
— Да, я знаю.
— Тебе не надоест?
— Надо иметь терпение.
«Здесь надо употребить пытку», подумал Фаландер.
— Ты знаешь ведь, что Женни теперь моя любовница.
— Старая, уродливая баба!
По лицу её пробежали толпой отблески какого-то северного сияния, и все мускулы пришли в движение, как будто под влиянием гальванического тока.
— Она не так стара! — ответил хладнокровно Фаландер. — Слыхала ли ты, что кельнер из ресторана при ратуше выступит в новой пьесе в качестве дона Диего, а Ренгьельм будет играть его слугу. Кельнер, наверно, будет иметь успех, ибо роль играется сама собой, а бедный Ренгьельм умрет со стыда.
— Боже мой, что ты говоришь?
— Да, дело обстоит так!
— Этого не будет!
— Кто может этому помешать?
Она вскочила с дивана, выпила стакан, начала громко плакать и быстро заговорила:
— О, как тяжело на этом свете! Как тяжело! Как будто злая воля подкарауливает все наши желания, чтобы воспротивиться им; следит за всеми нашими надеждами, чтобы их разрушить; угадывает наши мысли, чтобы задушить их. Если можно было бы пожелать себе всяческого зла, то должно было бы сделать это, чтобы обмануть эту силу.
— Совершенно верно, дорогая моя! Поэтому всегда надо исходить из того, что всё плохо кончится, но это еще не самое печальное. Я утешу тебя! Ты знаешь, что каждое счастье, которое ты получаешь, ты имеешь на счет другого; если ты получаешь роль, то другая её не получает, и тогда она извивается, как раздавленный червяк, а ты причинила зло, не желая этого; значит, и само счастье отравлено. Пусть будет твоим утешением, что всяким своим несчастьем ты совершаешь доброе дело, хотя бы и не желая этого; а наши добрые дела — единственное чистое наслаждение, которым мы пользуемся.
— Я не хочу делать хороших дел, не хочу чистых наслаждений, я имею такое же право на успех, как и другие! И я буду иметь успех!
— Какой бы то ни было ценой?
— Какой бы то ни было ценой я должна перестать играть горничных твоей любовницы.
— А, ты ревнуешь? Учись со вкусом переносить неуспех, это значительней и интересней.
— Скажи мне одно! Любит ли она тебя?
— Боюсь, что она слишком серьезно привязалась ко мне.
— А ты?
— Я никогда не буду любить никого, кроме тебя, Агнеса.
Он схватил её руку.
Она вскочила с дивана так, что показались её чулки.
— Думаешь ли ты, что есть нечто такое, что зовут любовью? — спросила она и устремила на него свои большие зрачки.
— Я думаю, что есть несколько видов любви.
Она прошлась по комнате и остановилась у двери.
— Любишь ли ты меня безраздельно? — спросила она, положив руку на ручку двери.
Он подумал две секунды и сказал:
— Душа твоя зла, а я не люблю зло.
— Какое мне дело до души. Любишь ли ты меня?
— Да, так глубоко…
— Зачем же ты прислал ко мне Ренгьельма?
— Потому что я хотел почувствовать, как тяжело не иметь тебя.
— Ты, значит, лгал, когда говорил, что я надоела тебе?
— Да.
— О, ты дьявол!
Она вынула ключ, а он опустил шторы.
Когда Фальк в дождливый сентябрьский вечер шел домой и завернул в улицу Графа Магнуса, он увидел, к своему удивлению, что его окна освещены. Когда он подошел ближе и кинул снизу взгляд в комнату, он увидел наверху тень человека, которого он уже видал, но не мог припомнить. Это была грустная тень, и вблизи она выглядела еще грустнее.
Когда Фальк вошел в комнату, Струве сидел у письменного стола и оперся головой на руки. Его платье намокло от дождя и тяжело висело на теле; на полу образовались лужи, которые стремились утечь в щели. Его волосы космами висели на голове, и его обычно такие гордые английские бакенбарды свисали на его мокрый сюртук. Рядом с ним на столе стоял его черный цилиндр, который под собственной тяжестью преклонил колени и, казалось, оплакивал свою минувшую молодость, потому что его окружал широкий траурный флёр.
— Добрый вечер, — сказал Фальк: — вот высокое посещение!
— Не смейся надо мной, — попросил Струвэ.
— А почему бы и нет? Я не знаю, почему мне не смеяться.
— Вот как, и ты готов!
— Да, можешь положиться на это; скоро и я стану консерватором! У тебя траур, как я вижу; тебя можно поздравить.
— У меня умер сын.
— Ну, тогда я могу его поздравить. Скажи мне, чего ты, в сущности, хочешь от меня? Ты ведь знаешь, что я презираю тебя! Да ведь и ты платишь мне тем же. Не так ли?
— Конечно! Но послушай, мой друг, неужели же жизнь недостаточно горька, чтобы еще делать ее друг другу более горькой? Если Бог или Провидение забавляются этим, человеку не надо унижаться до этого.
— Это разумная мысль; она делает тебе честь! Не оденешь ли ты мой халат, пока посохнет твой сюртук; тебе, наверно, холодно.
— Благодарю, но мне скоро надо идти.
— О, ты можешь остаться у меня на время. Мы тогда по крайней мере побеседуем.
— Я неохотно говорю о своем несчастье.
— Тогда поговори о твоих преступлениях.
— Я никаких не совершил.
— Нет — большие! Ты тяжелой рукой давил униженных, ты наступал на раненых, ты насмехался над несчастными. Помнишь ли ты последнюю стачку, когда ты стал на сторону насилия?
— Закона, брат.
— Ха-ха, закона! Кто написал закон для бедного, глупец? Богатый! то есть господин для раба.
— Закон написан всем народом «всеобщим правовым сознанием», он написан Богом.
— Побереги свои громкие слова в разговоре со мной. Кто написал закон 1734 года? Господин Кронштед! Кто написал последний закон о телесном наказании? Это был полковник Забельман — это было его предложение и его друзей, представлявших тогда большинство. Полковник Забельман — не народ, и его знакомые не всеобщее правосознание. Кто написал закон об акционерных обществах? Судья Свиндельгрэн. Кто написал новый устав риксдага? Асессор Валопиус. Кто внес законопроект о «законной защите», т. е. о защите богатых против справедливых притязаний бедных? Оптовый торговец. Молчи; я знаю твои фразы. Кто написал новый закон о наследовании? Преступники. Кто написал закон о лесах? Воры. Кто написал закон об облигациях частных банков? Мошенники. А ты утверждаешь, что это сделал Бог? Бедный Бог!
— Могу ли я дать тебе совет, совет для жизни, данный мне опытом? Если ты хочешь предохранить себя от самосожжения, к которому ты идешь, как фанатик, то как можно скорее перемени точку зрения; привыкай глядеть на мир с птичьего полета, и ты увидишь, как всё мало и незначительно; исходи из того, что целое — куча мусора, что люди отбросы: яичная скорлупа, обрезки моркови, капустные листы, тряпки, тогда ты никогда не дашь себя обмануть и не будешь терять иллюзий; наоборот, будешь испытывать большую радость, когда увидишь красивую черту, доброе дело; одним словом, облекись в спокойное и тихое презрение к миру — тебе нечего бояться стать из-за этого бессердечным.
— Этой точки зрения у меня еще, правда, нет; но презрение к миру мною уже овладело отчасти. Но в этом и мое несчастье, ибо, когда я увижу один пример доброты и благородства, я опять люблю людей и переоцениваю их, и опять бываю обманут.
— Стань эгоистом! Пусть чёрт поберет человечество!
— Боюсь, что не могу!
— Поищи другого занятия. Помирись с своим братом; он, кажется, процветает здесь на земле. Я видел его вчера на церковном совете общины Николая.
