Аблаев вспомнил все свои неудачи за последний год. Не слишком ли много их! Первый раз он споткнулся в ауле буяна-хаджи. В Анхаты он чуть было не схватил бунтовщика-студента, но в последнюю минуту тот сумел улизнуть, собака! Дальше начались сплошные неудачи. Жунусов кромешной ночью выдал обоз с оружием в руки красных. Это было самое досадное… «К счастью, мне еще удалось оправдаться перед Жаншой и Гаруном». Аблаев не знал, что в ту ночь, когда он в поселке Уленты изловил, наконец, Мендигерея, его жестоко отмолотил все тот же Жунусов. Поэтому к третьей своей неудаче он отнес бесчинство подонков в казарме. И тут ему вспомнилось, что один из вязавших его в казарме был… Нурум Жунусов. Ярость, бешенство охватили Аблаева.
«О Жунусовы! Или погибну, или кровавыми слезами зальетесь! Довольно, поизмывались! Один — там, другой — здесь! А старый волк-отец — в ауле смуту разводит! У, проклятые головорезы! Подождите! Я вас!..»
Галопом мчался Аблаев на своей саврасой, потом натянул поводья, перевел коня на рысь, расстегнул ворот кителя, чтобы свободней дышать. Вскоре конь перешел на шаг. Аблаев расслабил мышцы, успокоился, оглядел окрестности: ехал он по хребту Булдырты. «Доберусь до Кара-Тобе, переночую там. Дальше придется ехать с проводник ком, плохо знаю дорогу».
В сумерках он приехал в Кара-Тобе, дал передохнуть коню, а с рассветом снова двинулся в путь. Проводника брать не стал, хозяин дома, где он ночевал, проводил его до большой дороги за аулом и сказал!
— Эта дорога приведет вас, мирза, к Жаксыбаю, а дальше будут Аккозы и Сарбие.
Не доезжая до Жаксыбая, Аблаев заметил впереди на дороге каких-то путников, и подозрение охватило его. Он натянул поводья, посмотрел внимательно: двое ехали верхом, один сидел в телеге.
— За три дня всего лишь сто километров, сволочи! — прошептал офицер и гневно окликнул путников.
Аблаев не ошибся: это были конвоиры и заклятый враг велаята Мендигерей, отправленный три дня тому назад из Джамбейты в Уил. Офицеру опять вдруг вспомнилось все снова: и вчерашние события в Джамбейты, и бесконечные личные неудачи. Кровь бросилась в голову. Что-то решив про себя, Аблаев спрыгнул с коня, подтянул подпругу, поправил на себе ремень, жадно глотнул воздух и затем опять прыгнул в седло и ударил саврасую камчой.
— Ну, дай бог удачи! Поддержи меня дух Аблая! — прошептал он, пришпоривая коня.
Поджарый саврасый конь под ним был чистых кровей знаменитой жаугаштинской породы — голенастый, широко-ноздрый, тонкохвостый. Скачи на нем день — лишь кровь разгорячится. Скачи два — лишь резвее идет. До путников, беспечно рысивших впереди, скакун домчал захлебывающегося от ярости офицера в одно мгновение.
Доскакав, Аблаев с ходу приказал конвоирам:
— Остановите телегу и отойдите на десять шагов!
От неожиданной встречи со своим свирепым командиром солдаты опешили, подобрали поводья, робко откозыряли. Остановив подводу, они отогнали своих коней на десять шагов и со страхом стали ждать, что будет дальше. «Что случилось? Куда он так спешит?»— думали солдаты, подбирая полы шинелей и поправляя винтовки за спиной. Аблаев подскочил к ним со стороны ветра и снова прокричал:
— Оба поедете со мной, но сначала… — ветер отнес его слова, и ни Мендигерей, ни кучер не расслышали, что он кричал. Лишь последнее слово: «Приготовьтесь!»— как бы кувырком докатилось до них. Аблаев наметом домчал до телеги и озверело рявкнул:
— Слезай с телеги! — глаза его от бешенства побелели. — Слезай и помолись перед смертью, гад!..
Мендигерей сразу догадался, что неспроста примчался этот офицер-палач. «Видать, настал конец», — подумал он, плотно сжав губы. Вспомнилось ему, как летом на телеге зверски изрубили шашками двух мальчиков из Фроловского. Казалось, что он услышал предсмертный судорожный крик Икатая: «Апа! Апатай!» И тут же голова мальчонки покатилась с плеч…
Мендигерей медленно, очень медленно слез с телеги. Руки его были свободны. На привале ночью конвоиры надевали ему наручники, а в пути, в безлюдной степи, снимали их. Не узнав издали Аблаева, солдаты в суматохе не успели снова надеть наручники.
— Предатель! — взвизгнул Аблаев, выхватив из кобуры наган. — Высвободил, значит, руки? Высвобождай, голубчик! Теперь уже все равно! Сейчас получишь свободу! Читай предсмертную молитву — иман!
«…Смерть! Последний вздох!.. Враг. Заклятый враг… Беспощадный мститель!..»— промелькнуло в голове у Мендигерея.
От долгого сидения в тюрьме, от неподвижности тело отяжелело, нет сил передвинуть ноги. Что это вдруг черно стало вокруг? Или голова закружилась?.. На мгновение пленник закрыл глаза. Сколько пережито! Сколько пережито! Лихорадочно замелькали мысли, кружится-кружится земля.
Мендигерей пересилил себя, открыл глаза. И ноги как-то сразу окрепли, уверенно шагнули навстречу смерти…
Голос его звучал глухо, словно шел как будто из-под земли.
— Я знаю, что значит иман. Иман — это вера человека, его надежда. Тот, кто твердо верит в свое дело, не унижается перед врагом. Не станет просить пощады! Он верит в свою цель, и жизнь его ясна. Но есть люди без веры и без надежды. Они дрожат за свою подленькую жизнь. Умоляют своих врагов, вымаливают милосердие. Ты — один из таких. Смерть для живого человека означает прекращение жизни. Сейчас оборвется моя жизнь, завтра ли, через месяц ли потухнешь и ты. И перед смертью тебе нечем будет гордиться. И ты самому себе не скажешь, что погиб за благое дело… А я служил своему народу, он меня не осудит. Этим я счастлив, этим горжусь. А тебя народ клянет за убийство детей, за горе женщин, проклянет и за мою смерть…
— Хватит болтовни! — взревел Аблаев и повернулся к солдатам — Стреляй!
— Тебе не простят вот эти солдаты! Не простит джигит-кучер!
Тявкнул наган. Мендигерей вздрогнул, сделал несколько неуверенных шагов и с трудом выпрямился. Одновременно раздались еще два выстрела, и все затихло, оборвалось… Мендигерей беззвучно рухнул на дорогу и остался один в унылой степи. Ему даже не закрыли глаз, лишь степной ветер ласкал его измученное, осунувшееся лицо.
С двумя солдатами Аблаев отправился дальше. Он спешил в Уил, чтобы поднять весь кадетский корпус против четырехсот бунтовщиков.
I
Вдоль У ила и Киыла через Кос-Кобду простирается до полуострова великого моря песчаная, пыльная древняя дорога. Извилистая, изъезженная, она хранит в себе тайны тысячелетий. Еще в седую старину тянулась по ней жизнь из Яика в Аральск, из Аральска к Аму-Дарье, из Аму-Дарьи в Хиву, а из Хивы еще дальше — в Бухару.
Кто только не ходил по этой дороге! Кто-то мчался, а кто тащился, кто-то изнемогал в пути от жажды, а кто-то несся по ней с победным кличем.
На быстром верблюде — желмая — рысил когда-то по ней вдоль реки Аму шейх Кутуби со знаменем ислама в руках.
Свирепые полчища внука хана Чингиза, поднимая тучи пыли, тоже пронеслись по этой дороге.
Ходил по ней и Железный хромец — Тамерлан, воздвигая по пути пирамиды из человеческих черепов.
Саранчой неслись по ней из Джунгарии к приволжским степям калмыки, принося казахам неисчислимое горе…
Беззаветных храбрецов, заступников народа, знала эта дорога; здесь сложил свою бесстрашную голову батыр Срым, поднявший копье на ханское отродье; здесь разбилась надежда гордого сына казахов Исатая.
Многих перевидела седая караванная дорога: и сильных, и слабых, и молодых, и старых, царей и нищих, всемогущих полководцев и блаженных софы, разодетых купцов и оборванных странников. Изъезжена дорога и похожа на изрезанный морщинами лик старца. Сегодня по ней потрухивал старый ослик, на нем сидел сухонький и древний, как сама дорога, старик.
На голове его пропыленная, полуистлевшая, серого цвета чалма, на плечах старый, выцветший на знойном солнце чапан, на ногах мягкие кожаные галоши — масы. Под чапаном виднеется серая от пыли рубаха с отложным воротником и с тесемками; корджун, перекинутый через седло, также весь в пыли, даже не различишь рисунка на нем.
Нещадный зной, неугомонный степной ветерок, редкие, но обильные дожди сделали степь серой, изнуренной. Лицо старика тоже серое, изрезанное вдоль и поперек глубокими морщинами. Густые брови, усы, редкая небольшая бороденка также обильно покрыты мелкой серой пылью. Всем своим обликом он похож на иссохшую южную степь, лишь набухшие вены на руках выделяются своей чернотой.
Старик этот на сером ослике ехал месяцами, летом он выехал из Хивы, был в Приаралье, а теперь направлялся в Уил. Чапан служил ему постелью, корджун — подушкой; в безлюдье старик ночевал под кустами, а в аулах — в любой юрте, как божий гость. Переночевав, он продолжал путь. Останавливался в мечетях, охотно гостил у имамов. Одни называли странника Календыром, другие — дервишем, третьи — святым на сером ослике. И не без оснований: за молитвы на людном месте или в мечети, а также на роскошных поминках знатных он порою получал немало жертвоприношений, но неизменно тут же распределял всю свою добычу среди бедных, нищих, несчастных. Подарит какой-нибудь бай ему рубаху, он отдаст ее хозяину лачуги на краю аула; расщедрится мирза, накинет ему на плечи новый чапан — странник осчастливит им первого же пастуха. Набьет его курджун добрая байбише куртом и иримшиком, он пригоршнями раскидает лакомство детишкам, и они с криком «Святой ата!» стайкой бегут за ним.
