— Как ты серьезен! — сказала она Фальку и опустила глаза на шитье.
— Я был на серьезном заседании, — сказал Фальк и покраснел как девушка. — Что вы читаете?
— Я читал посвящение Фауста, — сказал Селлен и протянул руку, чтобы поиграть шитьем Бэды.
Темное облако прошло по лицу Фалька. Разговор стал вымученным и невыносимым. Олэ, погрузился в размышления, по-видимому, касавшиеся самоубийства.
Фальк спросил газету, и ему дали «Неподкупного». При этом он вспомнил, что забыл посмотреть, что там писали о его стихах. Он раскрыл газету и взглянул на третью страницу; там он нашел, что ему требовалось.
Это не были комплименты, но не были также и грубости, потому что статья была написана с настоящим и глубоким интересом. Рецензент находил, что поэзия Фалька не хуже и не лучше другой, но так же эгоистична и лишена значения; она говорит только о частных делах автора, недозволенных связях, действительных и вымышленных; она кокетничает с маленькими грешками, но не печалится о больших грехах; она нисколько не лучше английской туалетной поэзии; и поэт мог бы поместить перед текстом свой портрет, — тогда текст был бы иллюстрирован.
Эти простые истины произвели глубокое впечатление на Фалька, который читал только написанную Струвэ рекламу в «Сером Колпачке» и продиктованный личным благоволением отзыв в «Красной Шапочке». Он коротко простился и ушел.
— Ты уже уходишь? — спросила Бэда.
— Да! — Встретимся ли мы завтра?
— Конечно, как всегда. Покойной ночи!
Селлен и Олэ последовали за ним.
— Это редкое дитя, — сказал Селлен после того, как они прошли некоторое время молча.
— Прошу тебя говорить о ней сдержаннее.
— Я вижу, ты влюблен в нее.
— Да, это так, и, надеюсь, ты прощаешь это мне.
— Пожалуйста, я не намерен становиться на твоей дороге!
— А я прошу тебя не думать о ней ничего плохого…
— Нет, я этого и не делаю! Она была в театре.
— Откуда ты это знаешь? Она ничего не рассказывала мне об этом.
— А мне рассказывала. Нельзя им вполне доверять.
— Ну, в этом нет ничего плохого. Я намереваюсь, как только буду в состоянии, извлечь ее из её положения. Наши отношения ограничиваются тем, что мы утром в восемь часов отправляемся в Гага-Парк и пьем воду из источника.
— Как невинно! Вы никогда не ходите по вечерам ужинать?
— Мне никогда не приходило в голову делать ей такое неподходящее предложение, которое она отклонила бы с презрением. Ты смеешься! Смейся! Я еще верю в любовь женщины, к какому бы классу она ни принадлежала; да, пусть у ней будет какое угодно прошлое. Она сказала мне, что жизнь её не был чиста, но я обещал ей никогда не спрашивать ее об её прошлом.
— Значит, это серьезно?
— Да, серьезно.
— Ну, тогда это другое дело. Покойной ночи, Фальк!
Ты пойдешь со мной, Олэ?
— Покойной ночи.
— Бедный Фальк, — сказал Селлен Олэ, — теперь его очередь пройти сквозь строй! Но это необходимо, как прорезывание зубов; не становишься мужниной, пока не переживешь своего романа!
— А какова эта девица? — спросил Олэ исключительно из вежливости, так как мысли его были далеко.
— Она довольно хороша в своем роде, но Фальк принимает всё это слишком серьезно; это и она, по-видимому, тоже делает, пока думает, что может завладеть им; но если это затянется, она устанет, и нельзя ручаться, что она не будет искать развлечений на стороне. Нет, вы не понимаете этих вещей. Не надо мямлить, надо брать сразу, не то придет другой. Был ли ты уже влюблен, Олэ?
— У меня был ребенок от нашей работницы, там дома, в деревне, и за это отец прогнал меня из дому. С тех пор мне на них наплевать!
— Это было не сложно. Но быть обманутым, как это называют, это чувствуется сразу, поверь мне! О! о! о! Надо иметь нервы, как скрипичные струны, если хочешь играть эту игру. Посмотрим, как Фальк выйдет из этой борьбы; многие принимают это слишком глубоко, и это глупо.
— Дверь открыта! Входи, Олэ; я надеюсь, что постели взбиты, чтобы тебе удобнее было лежать; но ты должен извинить мою старую служанку за то, что она не умеет взбивать подушек; пальцы её несколько слабы, видишь ли, подушка, может быть, окажется немного жесткой.
Они взобрались по лестницам и вошли в мастерскую.
— Похоже, что служанка проветривала здесь или мыла полы; здесь что-то пахнет сыростью.
— Ты сам над собой смеешься; никто не мог здесь мыть, так как нет больше пола.
— Нет больше пола? Ну это другое дело! Где же он остался? Может быть, сгорел! Тоже ладно! Нам придется лечь на мать сырую землю или на мусор, смотря по тому, что там окажется.
И они легли одетые на накат, сделав себе постель из кусков холста и старых рисунков и положив папки под голову. Олэ добыл огня, достал стеариновую свечку из кармана; слабый свет бродил в большом, пустом ателье и, казалось, упорно боролся с большими массами тьмы, врывавшимися в огромные окна.
— Холодно сегодня, — сказал Олэ и достал засаленную книжку.
— Холодно? Нет, только двадцать градусов снаружи, и значит здесь, по меньшей мере, тридцать, так как мы живем так высоко. Сколько сейчас может быть времени?
— Кажется, у Иоанна только что пробило час.
— У Иоанна? У него нет часов! Он так беден, что заложил их.
Произошла длительная пауза, которую прервал Селлен.
— Что ты читаешь, Олэ?
— Это неважно.
— Неважно? Разве ты не должен быть вежливым, когда ты в гостях?
— Это старая поваренная книга, которую я взял у Игберга.
— Неужели, чёрт дери? О, мы ее почитаем; я сегодня вылил только чашку кофе и стакан воды.
— Чего ты хочешь? — сказал Олэ и стал перелистывать книгу. Хочешь рыбное блюдо? Знаешь, что такое майонез?
— Майонез? Нет! Читай! Это звучит хорошо!
— Так слушай! «139. Майонез. Масло, муку и немного английской горчицы варят вместе и растирают с хорошим бульоном. Пока всё это варится, впускают несколько желтков. После надо дать остыть».
— Нет, чёрт дери, от этого не будешь сытым…
— О, это еще не всё. «Хорошего прованского масла, немного сливок с белым перцем»… Да, я вижу, это не годится. Хочешь чего-нибудь поосновательнее?
— Открой-ка про капустники; это самое лучшее из того, что я знаю.
— Нет, я не могу читать больше вслух!
— Ну, читай же!
— Нет, оставь меня в покое.
Опять настала тишина. Потом свеча погасла, и стало совсем темно.
— Покойной ночи, Олэ; завернись, чтобы не замерзнуть.
— Во что мне завернуться?
— Не знаю. Не правда ли, веселая жизнь?
— Я спрашиваю себя, почему ты не кончаешь самоубийством в такой холод.
— Этого не надо делать! По моему интересно посмотреть, что из этого, наконец, выйдет.
— Есть у тебя родители, Селлен.
— Нет, я незаконнорожденный! А у тебя?
— Есть, но выходит то же самое.
— Ты должен благодарить Провидение, Олэ; надо всегда благодарить Провидение, хотя я и не знаю, какую это имеет цель. Так надо.
Опять настала тишина; потом Олэ нарушил ее.
— Ты спишь?
— Нет, я лежу и думаю о статуе Густава-Адольфа; поверь мне…
— Ты не мерзнешь?
— Мерзнуть? Да здесь так тепло!
— Моя правая нога совсем отнялась.
— Накройся этюдным ящиком и воткни по бокам кисти, тебе станет теплее.
— Как ты думаешь, живется кому-нибудь так плохо, как нам?
— Плохо? Разве нам плохо, раз мы имеем кровлю над головой? Есть профессора в академии, с треуголкой и шпагой, которым бывало куда хуже. Профессор Лундотрем проспал половину апреля в театре, в Хмельном Саду. Это было стильно! Он имел в полном распоряжении всю левую литерную ложу и уверяет, что после часа ночи не было ни одного свободного места в партере; это всегда хороший приют зимой, но плохой летом. Покойной ночи, я теперь засыпаю.
И Селлен заснул. Олэ же встал и стал ходить взад и вперед по комнате, пока не стало светать на востоке; тогда день сжалился над ним и послал ему покой, которого не дала ему ночь.
Зима прошла медленно для несчастных, быстрее для менее несчастных. И пришла весна с её обманчивой надеждой на солнце и зелень, пока не настало лето, как короткое приготовление к осени.
В одно майское утро литератор Арвид Фальк шел из редакции «Рабочего Знамени» в раскаленную жару вдоль набережной и смотрел, как разгружались и нагружались суда. Его внешность была менее холена, чем прежде: его черные волосы были длиннее, чем требовала мода, и борода его разрослась à la Henri IV. Его глаза горели зловещим огнем, выдающим фанатика или пьяницу.
Казалось, что он выбирал судно, но не мог решиться. После долгого колебания, он подошел к матросу, катившему тачку с тюками к бригу. Он вежливо поднял шляпу:
— Не можете ли вы мне сказать, куда идет этот корабль? — спросил он робко, хотя ему казалось, что он говорит очень смелым тоном.
