— Корабль? Я не вижу никакого корабля!
Окружающие смеялись.
— Если же вы хотите знать, куда уходит бриг, то прочтите вон там!
Фальк почувствовал, что теряет позицию, но подзадорил себя и продолжал резким тоном:
— Разве вы не можете вежливо ответить на вежливый вопрос?
— Вы? Убирайся к чёрту, не стой здесь и не ругайся! Берегись!
Разговор прекратился, и Фальк решился, наконец. Он повернулся, пошел вверх по улице, пересек рынок и завернул в следующую улицу. Там он остановился перед дверью грязного дома. Опять он колебался, потому что он никогда не мог превозмочь свой природный грех, нерешительность.
В это время пробежал маленький оборванный косой мальчишка с охапкой корректур на длинных полосах; когда он пробегал мимо Фалька, тот остановил его.
— Редактор наверху? — спросил он.
— Да, он был здесь с семи часов, — ответил запыхавшийся мальчишка.
— Он обо мне спрашивал?
— Да, много раз!
— Он сердит?
— Да! Как всегда.
И мальчишка стрелой бросился вверх по лестнице. Фальк последовал за ним и тотчас же после него вошел в редакционную комнату. Это была дыра с двумя окнами в темный переулок; перед каждым окном стоял стол некрашеного дерева с бумагой, перьями, газетами, ножницами и флаконами клея.
За одним столом сидел старый знакомец, Игберг, в рваном черном сюртуке и читал корректуры; за другим столом (принадлежащим Фальку) сидел господин в одном жилете, в черном бархатном берете, какой носят коммунары. Лицо его заросло рыжей бородой, и коренастое сложение обличало рабочего.
Когда Фальк вошел, коммунар оживленно задвигал ногами под столом и засучил рукава, при чём показалась синяя татуировка, состоявшая из якоря и англосаксонской буквы R. Потом он схватил ножницы, воткнул их в середину утренней газеты, сделал вырезку и сказал грубым тоном, поворачиваясь к Фальку спиной:
— Где вы были?
— Я был болен, — отвечал Фальк упрямо, как казалось ему самому, но кротко, как уверял потом Игберг.
— Это ложь! Вы выходили и пьянствовали! Вы были вчера в кафе; я видел вас…
— Кажется, я имею право…
— Вы можете сидеть, где вам угодно, но здесь вы должны быть с боем часов, по уговору. Уже четверть девятого. Я знаю, что такие господа, посещавшие университет, где, как им кажется, они научились ужасно многому, никогда не могут приучиться к порядку в жизни. Ну, позволительно ли опаздывать так? Не ведете ли вы себя, как шальной, заставляя исполнять вашего работодателя ваши обязанности? Что? Свет теперь перевернулся, я вижу. Рабочий обращается с хозяином, я хочу сказать, с работодателем, как с собакой, и капитал подвергается насилию. Так-то-с!
— Когда вы пришли к этим убеждениям?
— Когда? Сейчас, сударь! Именно сейчас! И думаю все-таки, что эти убеждения хороши. Но и к другому открытию я пришел. Вы невежда! Вы не умеете писать по-шведски! Пожалуйста, взгляните! Что здесь написано? Прочтите: «Мы надеемся, что все, кто будущий год будут отбывать повторительную службу…» Слыхали ли вы что-нибудь подобное! «…которые будущий год»…
— Да, это верно! — сказал Фальк.
— Верно ли это? Как вы можете утверждать это? Говорят в повседневном разговоре: «которые в будущем году», — значит, надо так и писать.
— Да, можно и так, но обстоятельство времени может также стоять и в винительном падеже…
— Без ученых фраз, пожалуйста! Не подъезжайте ко мне с такими глупостями. Быть может, я глуп? Быть может, я не могу говорить по-шведски? Я правильно поставил вопрос. Делайте теперь свое дело и в будущем соображайтесь со временем.
Он с криком вскочил со стула и дал пощечину мальчишке.
— Как ты смеешь спать среди бела дня! Я научу тебя не спать. Ты еще достаточно молод для взбучки!
Он схватил жертву за помочи, бросил ее на кучу непроданных газет и, распоясавшись, выдрал ее своим ремнем.
— Я не спал! Я не спал! Я только вздремнул! — кричал от боли мальчишка.
— Ах, так ты еще ругаешься! Ты научился лгать, но я научу тебя говорить правду. Спал ты или не спал? Говори правду, не то наживешь беду!
— Я не спал, — бормотал несчастный, который был еще слишком молод и невинен, чтобы ложью выпутываться из западни.
— А, ты всё еще отпираешься! Какой закоснелый негодяй! Так нагло лгать!
Он хотел еще больше наказать маленького правдолюбца, но Фальк встал, подошел к редактору и сказал твердым голосом:
— Не бейте мальчика! Я видел, что он не спал.
— Нет, послушай только! Вот весельчак! «Не бейте мальчика!» Кто так выражается? Мне кажется, комар жужжит у меня над ухом. Быть может, я ослышался. Надеюсь! Господин Игберг! Вы порядочный человек; вы не учились в университете. Не видели ли вы случайно, не спал ли этот мальчишка, которого я поймал за помочи, как рыбу?
— Если он не спал, — ответил Игберг флегматично, то он собирался заснуть.
— Это хороший ответ! Не будете ли вы так добры, господин Игберг, подержать здесь за помочи, пока я палкой буду прививать юноше правдолюбие.
— Вы не имеете права бить его, — сказал Фальк. — Если вы тронете его, то я открою окно и позову полицейского.
— Я хозяин в этом доме и бью своих учеников. Он ученик, потому что потом он будет в редакции. Так будет, хотя есть университанты, которые уверены, что нельзя редактировать газету без их помощи. Послушай-ка, Густав, изучаешь ты газетное дело? Что? Отвечай, но говори правду, а то…
Открылась дверь, и заглянула голова — очень необычная голова, которой нельзя было ожидать здесь; но очень знакомая голова, потому что ее изображали пять раз.
Эта незначительная голова имела то действие, что редактор напялил сюртук, затянул ремень, поклонился с большим уменьем и оскалил зубы.
Государственный деятель спросил, свободен ли редактор, на что был дан положительный ответ, при чём исчез последний признак рабочего, так как баррикадный головной убор тотчас же исчез с головы.
Оба ушли в частные комнаты редактора, и дверь закрылась за ними.
— Хотел бы я знать, какие планы теперь у графа, — сказал Игберг и сел верхом на стул, как мальчик после ухода учителя.
— Это для меня не загадка, — сказал Фальк, — потому что мне кажется, я знаю, какой он мошенник и и какой мошенник редактор. Но я желал бы знать, как ты из скотины сумел превратиться в бессовестную собаку, идущую на всякие гадости.
— Не будь так резок, дорогой друг! Не был ты вчера вечером на заседании?
— Нет! По моему мнению, рейхстаг не имеет никакого значения ни для чего, кроме частных интересов. Как покончили с плохими делами «Тритона»?
— Постановили, что государство, принимая во внимание великое национальное значение патриотической идеи предприятия, должно принять на себя обязательство общества, которое должно ликвидироваться, т. е. распутаться с текущими делами.
— Это значит, что государство должно поддерживать дом, пока проваливается фундамент, чтобы дирекция имела время навострить лыжи!
— Тебе было бы приятней, чтобы все эти маленькие…
— Да, да! Мне было бы приятнее видеть, чтобы все эти маленькие рантье работали бы своим маленьким капиталом, вместо того, чтобы лежать на боку, отдавая его в раст; но всего приятней мне было бы, чтобы обманщиков посадили в тюрьму; тогда не поощрялись бы мошеннические предприятия. Это называют политической экономией! Тьфу, чёрт! Еще одно! Ты хочешь занять мое место! Получи его! Я не хочу, чтобы ты сидел в углу и злился на меня за то, что тебе приходится читать мои корректуры. Слишком много лежит у этой собаки моих ненапечатанных статей, и я не хочу больше вырезывать сказки о разбойниках. «Красная Шапочка» казалась мне слишком консервативной, но «Рабочее Знамя» слишком грязно для меня!
— Это хорошо, что ты бросаешь химеры и становишься благоразумным. Ступай в «Серый Колпачок», там тебя ждет будущность.
— Я оставляю химеру о том, что рабочее дело в хороших руках, и думаю, что великая задача разъяснить публике, что такое общественное мнение, в особенности печатное, и как оно возникает; но дела я не оставлю никогда!
Дверь в комнату редактора снова открылась, и вышел сам редактор. Он остановился посреди комнаты и сказал неестественно гибким, почти вежливым тоном:
— Не будете ли вы так любезны, господин Фальк, взять на себя редакцию на время моего отсутствия — мне придется уехать на день по очень важному делу. Господин Игберг может помочь вам в текущих делах. Господин граф останется на некоторое время у меня, и я надеюсь, что вы, господа, не откажете ему в ваших услугах, если они ему понадобятся.
— Пожалуйста, пожалуйста, это не нужно, — сказал граф из комнаты, где он сидел, склоненный над статьей, еще только возникавшей.
Редактор ушел и, удивительно, граф ушел приблизительно через две минуты, т. е. как раз через столько времени, сколько было необходимо, чтобы не показаться в обществе редактора «Рабочего Знамени».
