Как и льющийся в окно свет, они делаются все более настойчивыми и отчетливыми, складываются в обманчивые шеренги и отправляются завоевывать день, растягивая его в разные стороны, разрезая на мелкие полоски, размусоливая. Мыслительный механизм запущен.
Одна мысль, самая напористая, расталкивает другие и в мгновение ока берет над ними верх. Это картинка: май, весна. Ида узнает запах земли, которая, выпустив первые ростки, ненадолго позволяет себе отдохнуть. Солнце врывается сквозь маленькие окна с мутноватыми стеклами, приукрашивает дом, меняя его, делая больше, светлее. Почти горизонтальные полосы света проявляют на стенах фактуру штукатурки, раскрывают тайны пятен и потеков, прежние слои краски. Солнце — скорее ловкий торговец картинами мира, нежели их создатель.
Иде восемь лет, она учится чародейству, после обеда «готовит» зелья, источник волшебной силы. Она в своей комнате, на втором этаже. Подходит к окну и видит, что солнце извлекло откуда-то бабочку. Бабочка лежит на подоконнике, грязная, запыленная, наверное, прошлогодняя. На распахнутых крыльях красивый симметричный узор. Не как у обычного павлиньего глаза — похоже, это какой-то редкий экземпляр. На серо-синих крыльях проступает картинка — пара глаз. Полная иллюзия: чуть раскосые очи с серо-зеленой радужкой и черными зрачками. Неподвижная бабочка напоминает загадочно-красивый предмет, изысканное украшение тончайшей работы. Кончики крыльев как будто подрагивают. Маленькая Ида осторожно подсовывает под бабочку ладонь, чтобы та оказалась посредине, в точке пересечения папиллярных линий — вертикальной линии судьбы с линией сердца и дальше — жизни. Они с мамой часами так играют — «гадают» по руке, поэтому Ида немножко в этом разбирается. Девочка закрывает глаза и представляет, как из центра ладони поднимается живительный туман. Легкая бабочка купается в нем, туман смывает с нее зиму и пыль, наполняет жизнью. Волнение Иды нарастает; наконец она чувствует какое-то движение, легкую нервную дрожь и, открыв глаза, видит, что крылышки действительно шевелятся, пытаясь еще больше расправиться, охватить все пространство. Бабочка принимается неуверенно бродить по ее ладошке, топчется — туда-сюда, описывает круги на своем аэродроме. Ида осторожно, затаив дыхание, делает несколько шагов. Открывает окно и вытягивает руку на улицу. Холодный воздух наплывает волнами, плещет легкими дуновениями. Бабочка оживляется, почувствовав наполняющее день солнечное тепло, крылья трепещут. Сердце у Иды колотится, она замирает. Пара глаз карабкается на ее средний палец и несколько секунд исследует слои воздуха, будто дельтапланерист в ожидании подходящего момента для старта. «Лети, лети», — говорит Ида бабочке, но та сопротивляется, не слушается, шуршит крыльями, тонкими ножками еще цепляется за кожу. В конце концов, нехотя, медленно она отрывается от опоры и трогается в путь, сначала падает, но тут же взлетает вверх — Ида видит бабочку на уровне крыши: описав несколько кругов, та направляется к трубе. Краем глаза девочка замечает слева маленькую тень. Все происходит очень быстро. Коричневая птичка с оранжевым хвостом, размером с воробья, подлетает к ошеломленной бабочке и плавным движением хватает ее, словно подхваченную ветром бумажку. После чего скрывается за домом.
Ида стоит, удивленная, с протянутой рукой.
Она садится на кровати. Собирает свои вещи и начинает одеваться. Холодно, Ида кожей ощущает яблочную влажность, и теперь этот запах кажется ей предвестником гниения.
Дурацкое и скоропалительное решение — ехать смотреть старый дом в такую погоду. Идиотская сентиментальность, ведь и дома-то, может, уже никакого нет — когда Ида его продавала, он едва держался. А если и есть, там наверняка живут чужие люди, приехавшие из города на зимние каникулы, и подобный визит был бы тягостен для обеих сторон. Ну, увидела бы она сени, проколотые связками лыж и лыжных палок, рюкзаки в кухне, чужие носки, развешанные над плитой. На месте кафельной печи — чугунную норвежскую печку. А то и вообще сделан ремонт, и все изменилось до неузнаваемости.
Да и останься все по-прежнему, что с того? Куда пристроить эти картины, с чем их увязать, как распорядиться бесполезной памятью? Натягивая юбку, она улыбается: мать ездила за Буг — повидать покинутые некогда места. Отец не хотел. Ида вспоминает немцев, которые каждое лето приезжали в их края — и смотрели, фотографировали, обследовали местность, желая убедиться, что тот канувший в Лету мир, существующий в их головах, имеет внешний якорь, что они не оказались жертвами легкой паранойи, питаясь воспоминаниями и снами под ироническими взглядами собственных детей. «Есть что-то магическое в подобной вере — будто возможно хоть на мгновение повернуть время и коснуться минувшего», — думает Ида. Основа всех религий — не воскресение, не освобождение, а обращение времени вспять, так, чтобы оно вцепилось в собственный хвост и непрестанно повторяло однажды сказанное — пусть даже невнятно, скороговоркой. Мать возвращалась из этих поездок оживленная, словно бы помолодевшая. Значит, ей удавалось вернуть прошлое? Был ли то восточный шабат, воскрешение минувшего, и это ли было причиной лукавой улыбки на материнском лице?
Ида пытается повторить ту гримасу. Осторожно опробует мышцы лица. Ищет глазами зеркальце, но в комнате ничего такого нет, и она подходит к окну. Однако лица своего в стекле не видит, а может, просто не замечает себя.
У нее на глазах из тумана проступает просторный двор, пустой, присыпанный свежим снегом, прикрытый от Идиного взгляда белым полотном. Выше, над постройками, Ида видит гору — высокую, хотя ее макушка прячется во мгле. Крутые склоны, гладкие, поросшие лишь маленькими деревцами, которые отсюда кажутся запятыми, лихорадочными штрихами на черно-белом эскизе. Они возвышаются над крышами гаражей, над постройками и праздными кранами шахты. Загипнотизированная этой картиной, Ида ждет, не обращая внимания на холод, чтобы туман поднялся еще немного и открыл наконец вершину. Но минуты проходят, а спектакль, похоже, заканчивается — серая, разбавленная белым пелена опускается мягкими медленными складками и скрывает то, что столь неохотно показала.
Ида осторожно идет вниз — лестница крутая, плохо освещенная, на ступеньках остатки красной дорожки. Пахнет горящими дровами, и когда в следующую минуту она открывает уже знакомую дверь кухни, в лицо ударяет волна теплого смолистого воздуха. Еще витает запах вареной картошки, чуть дымящейся в кастрюле на горячей плите, и благоухает каша, почти готовая — Ида проверяет, приподняв крышку. Она бы съела только запах — булькающая каша выглядит неаппетитно, серое месиво.
Хозяев нет. И лежанка собаки, Ины, пуста. Ида выглядывает в окно, но там уже поселилась туманная серость, нашествие которой она наблюдала со второго этажа. Больница, это напоминает детство и больницу с закрашенными белым стеклами.
Родители отвезли ее туда и оставили. Страшно обиженная, девочка проплакала всю ночь и весь следующий день. Потом, ослабев от плача и температуры, принялась воображать, что умерла и видит похоронную процессию и свой гроб, и, конечно, их обоих: свою красивую нервную мать, теперь сломленную горем и раскаивающуюся, ах, до чего же горько раскаивающуюся, и отца, закрывающего лицо мокрыми от слез ладонями, и всех школьников, и учителей, и врачей, и медсестер. Мысль о собственной смерти приятна, она терпко-сладкая, точно молодой крыжовник, точно первые яблоки.
Через такие окна ничего не разглядишь. Так что Ида сидит за накрытым потертой клеенкой столом и осматривает помещение в ожидании, пока закипит вода. Ничего лишнего, никакой роскоши — разве что календарь: крикливые цвета, фотографии деликатесов. На март выпадает рыба на овальном блюде, ее мертвое запеченное тело оживляют желтые кружочки лимона и зеленые веточки петрушки. Зеленое и желтое на календаре — единственные яркие пятна в этой бесцветной кухне, ослепшей, с бельмами на окнах. Над плитой развешаны на крючках фаянсовые кружки: Ида снимает одну и наливает воды из крана. Жадно выпивает, потом еще, и еще полкружки. Оглядываясь на чайник, отправляется на поиски туалета, выходит в темные холодные сени. Нет, не здесь — она открыла дверь в какую-то кладовку, заставленную картонными коробками. Но ведь вчера Ида была в ванной, она должна быть где-то тут. В этот момент входная дверь открывается, сперва стремительно вбегает тот большой белый пес, а вслед за ним на пороге появляется Ольга с больной собакой на руках — ледяной туман вплывает в сени, призрачным молочным облачком торопливо протискивается мимо ее небольшого тела. Ида поспешно открывает дверь в кухню, пробормотав «Доброе утро». Старушка благодарит и добавляет:
— Последняя дверь налево.
После чего скрывается с Иной в кухне.
