— Ну, сейчас никто к вам с маузером не лезет! — возразил Митрий. — Теперь продналог. Рассчитался с государством — остальное твое…
— Хэ! — хмыкнул Ковалев. — — Дык ведь этого остального чуть видно. А раньше как было: и у нас, у Ковалевых, и у вас, Заводновых, амбары от зерна лопались.
Митька молчал. Считал, что спорить нет смысла. Не затем к нему пришёл Микола, чтобы разрешить свои сомнения, а затем, чтобы перетянуть Митьку на свою сторону. А Микола подумал, что Митька замолчал оттого, что слова его попали в цель. Он ближе подвинулся к Митьке, зашептал:
— Тут, братец мой, подумать надо, хто нас от этой советской напасти избавить смогет!
— А кто? — тихо спросил Митька.
Микола дёрнул носом, тряхнул бородёнкой и, ударяя себя по колену, изрёк:
— Всем казакам надо гамузом восстать и скопом в несколько дней переворот власти совершить.
— А как не справитесь? Тогда голова долой? — спросил Митька.
— Ну, это ещё неизвестно, справимся или нет… А волков бояться — в лес не ходить… Вообще рассуждать ты горазд, а не знаешь того, что кабы не Нюрка, так пустили бы ревкомовцы все ваше заводновское хозяйство по ветру.
— А при чём тут Нюрка? — насторожился Митька.
— А при том, что при военкоме, при Архипе, состояла твоя Нюрка. Нам уж лучше об этом знать.
Митька побледнел.
— А тебе какое до этого дело! — Митрий вскочил на ноги и, не помня себя от ярости, прокричал: — Сию минуту уноси ноги! Не погляжу, што родня! Морду расквасю!
Ковалев, словно не слыша угрозы, выдохнул клуб дыма, растоптал окурок и проговорил:
— Ну, извиняй, Митрий Тарасович! Выходит, каши мы с тобой не сварили — родня врозь.
— Родня среди дня, а ночью не попадайся! С такой роднёй можно и не родниться. А на Нюрку ты не кивай. Лучше на свою Гашку оглянись. Гришка‑то у вас по ком рыжий? При австрийце состояла твоя Гашка!
Микола вскочил и сжал свои узловатые кулаки, готовый броситься на родича, но, опомнившись, опустил руки и злобно прошипел:
— Попрекаешь! Ниче–го–о! Побесишься, да к нам же на поклон приползёшь, когда мы из вашего брата потрохи будем пускать.
Он встал и зашагал к калитке.
Митька с досады сплюнул, надвинул кубанку на самые глаза и поднялся на крыльцо. Нюра спросила его:
— Ты што, с дядей повздорил?
— Меньше бы мяла конопли тут с некоторыми, не пришлось бы ругаться! — сдавленным голосом ответил Митька, грубо оттолкнув жену.
— Вот оно што… А клялся, божился, што попрекать не будешь!
Митька, хлопнув дверью, скрылся в горнице. Нюра, захлёбываясь слезами, бросилась в кладовую.
А немного погодя во двор к Заводновым вихрем влетела Гашка Ковалева. Растрепанная, в криво застёгнутой кофте, она ещё от калитки принялась визгливо ругать на чём свет стоит заводновскую родню — Нюрку, Митьку и будущее их потомство. Тарас, стоя на базу, мрачно слушал незванную гостью. А та орала на вышедшего на крыльцо Митрия:
— Мы ишо покажем вам, советским прихвостням, иде раки зимуют! Мы вас выведем на чистую воду! Как у тебя, Митька, совести хватает меня в шлюхи приписывать, кады твоя Нюрка к Архипке бегала денно и ношно!
— Ну, ещё што скажешь? — выскочила из кладовки Нюрка.
— А то и скажу, что потаскуха ты! Блудливая кошка! Да я тебе всю шерсть наизнанку выверну.
Нюрка бросилась к ней, но Митька опередил её. Гашка, охнув, покатилась с крыльца.
— Ка–ра–у-ул! Убивают! — закричала она.
К заводновскому забору уже бежали соседи.
— Ой! Дерутся, дерутся!.. Глядите, добрые люди, как Митька саданул Гашку!
Услыхав сочувственные возгласы, Гашка жалобно заохала.
Затолкнув Нюрку в кладовку, Митрий запер её на засов и сам ушёл в хату. Гашка лежала у порога и охала, наблюдая из‑под ладони за сбежавшимися соседями. Рвалась с цепи и заливалась лаем собака.
Старый Тарас, сплюнув в сторону Гашки, ушёл в сарай. Вскоре разошлись и соседи.
Тогда Гашка перестала охать, поднялась и через огород пошла к себе домой.
В тот же вечер Нюра перенесла свою постель в кладовку.
За ужином семья молчала — у всех было тяжело на душе. У Нюры лицо распухло от слез, и она ничего не ела. Ночь не спала. А рано утром торопливо оделась и побежала на квартиру к Архипу.
Двери открыла его мать. Недобро сверкнув глазами, она спросила:
— Ты што, аль к Архипке?
— Да, поговорить надо, — прошептала Нюра сквозь слезы.
— Сама пришла аль муж прогнал? Нету сына дома! Попозже зайди на службу, там и поговоришь…
Дверь захлопнулась.
— Ох, боже ж мой, боже ж мой! Какой стыд…
Нюра, пошатываясь, побежала к дому Ковалевых.
Ей казалось, что из‑за каждого забора на неё смотрят укоризненные глаза.
А Архип был дома. Он ещё лежал в постели, когда пришла Нюра.
Он спросил у матери:
— Кто там приходил?
— Да эта твоя ухажёрка. Плачет. Не пустила я ее…
Мать загремела чугунками.
Архип вскочил:
— Где она?
— Ушла.
— Что ты наделала!
Архип, наспех одевшись, бросился из дома. Догнал он Нюру уже у двора Ковалевых. Заслышав торопливые шаги, Нюра обернулась и, задыхаясь, прошептала: А тебе ещё чего надо от меня? Уходи… Ненавижу! Всех ненавижу! И тебя, и Митьку, всех, всех! Никто мне не нужен!
Она оттолкнула Архипа и вбежала во двор к Ковалевым.
На крыльце её встретила мать.
— Ты што, доченька? — всполошилась она, увидев заплаканное лицо Нюры. — Аль Митька побил? Заходи, родная!
Словно окаменев, Нюра молча вошла в дом, уселась возле стола.
— Так что же приключилось у вас, доченька? — расспрашивала мать.
Но Нюра молчала, неподвижным взглядом уставившись в пол.
Во дворе залаяли собаки. Вошел мрачный, бледный после бессонной ночи Митрий.
Садитесь завтракать с нами, детки! — пригласила хозяйка. — Костюшка! — крикнула она мужу. — Достань‑ка там, в сенцах, бутылочку.
Митрий коротко приказал жене:
— Пошли домой!
Нюра с тем же окаменевшим лицом поднялась с лавки и вышла из хаты.
— А завтракать? — растерянно спросила мать.
— Спасибо, мамаша, в другой раз. Сейчас не до еды!
— Ну, чего там у вас? — тихо спросил тесть.
Митька только махнул в ответ рукой.
В тот же день Митрий, пряча душевную боль, рассказал Архипу о разговоре с Миколой Ковалевым.
— Да, видать, узелок тугой завязывается… — хмуро проговорил Архип. — Вон на хуторе двух милиционеров убили. В комиссара армавирского кто‑то из оврага стрелял. Рубить, видать, узелок придётся, Митрий Тарасович. Как? Не дрогнет сердце?
— Не дрогнет, — сухо ответил Митрий.
Теперь Митрий редко ночевал дома.
Целыми ночами он с Архипом и Петром Шелухиным проверял чоновские дозоры, с конниками патрулировал степные дороги. Беспокойная жизнь глушила его сердечную рану, отвлекала от невесёлых мыслей.
Как‑то Тарас упрекнул сына:
— Вот што, сынок, ты этот самый ЧОН брось! Без тебя обойдутся, а то как бы из‑за угла пулю не схватить. Может, сват Миколка с добрым намерением приходил упрекать тебя, а ты на дыбы встал.
Митрий вспылил:
— Если этот сват пули из‑за угла не пошлёт, другому некому!
— А при чём тут дядя, при чём? — вспыхнула Нюра. И уже не помня себя от злости, закричала: — Наши Ковалевы не чета Заводновым!
Митька сжал кулаки:
— 3–замолчи…
— Рот не закроешь! Если хочешь знать, то дядя Микола зайцем под кустом в войну не сидел, а свою голову подставлял за казачество.
— Как же, слыхал! На кухне у полкового воевал! — криво усмехнулся Митрий.
— А хоть бы и так! А ты, а ты…
— Что я? — выкрикнул Митька и, сжав кулаки, шагнул к жене.
— Ну будя, будя! И так договорились — дальше некуда. Вот уж правду люди говорят, язык без костей, што хочет, то и лопочет!
Тарас встал между сыном и невесткой. Но разъярившаяся Нюра обрушилась и на него.
— Не ваше дело, батя, вмешиваться в нашу брань!
И тут в ссору вмешалась Клавдия. Она ядовито попрекнула:
— Ой, чтой‑то наша Нюрка совсем сбесилась. За контру болеть стала.
Нюрка, хлопнув дверью, бросилась в кладовку и до вечера не выходила оттуда.
По станице разнёсся слушок, что ночью Аркашкина банда собирается ограбить лавку потребительского общества. Этому можно было поверить, потому что осенние ночи были длинными и тёмными, а бандиты голодными.
Было решено к ночи усилить чоновские караулы и дозоры.
Митрий, вычистив винтовку и переодевшись, ждал момента, чтобы незаметно выскользнуть из дома: уж больно надоело ему слушать уговоры отца бросить ЧОН и ощущать неприязнь жены.
Когда уже стало темнеть и Нюра с Клавдией понесли в сарай тяжёлую лохань с помоями для свиней, а отец пошёл задать корм лошадям, Митька вскинул винтовку на плечо, пробрался в огород. Оттуда всего удобнее было незаметно уйти из дому.
