— Месяца два примерно.
Эмми проворно вычерпывала пластиковой ложкой со дна стакана не растворившуюся жижу сахара.
— Нравится читать?
— Угу, ответила она.
— Ты знала про Основы? Про Триединство? Гамильтона читала?
— Нет, знала кое-что легенды в основном — она настойчиво гипнотизировала Оптимиста, пытаясь прочесть сквозь обложку. Я открыл на 176 странице, там, где мы прервались. Буквы складывались в слова, слова формировались в предложения, предложения слипались в абзацы, абзацы заполняли страницу, страницы улистывались в прочитанное открывая взорам новые буквы, которые складывались в слова и конструкции. Информация слетала со страниц лучистыми флюидами, оседая в глубине подсознания, лист за листом диагоналями и параболами мы читали Оптимиста, все глубже погружаясь в информационные дебри, стрелки часов бешено вращались или это мы учитывались до такой степени, что время едва поспевало за нами…
Послышался рев турбированного двигателя, в переулке показался кроваво-красный Субару, на максимальной скорости он приближался к Читальне. Визг тормозов, поднял клубы пыли поразительной утонченности, мощный автомобиль остановился напротив киоска «Союзпечати», полу развернувшись от заноса вправо. Открылась дверь, появился высокий плотного сложения человек в струящемся серебристом кевларовом плаще и длинным костяным посохом в руке. Тонкие седые волосы, ниспадающие на плечи, изможденное лицо буквально сморщенное от преждевременных интеллектуальных морщин и признаков ранней старости, сравнительно не крупная голова на атлетически сложенном и устойчивом теле. Редкое сочетание старика и атлета в одном человеке. Это был один из немногих Великих Писателей современности: Ангелоид Гимениус 3. Несколько человек, и моя невольная сочитательница попадали со стульев, склонив головы к пыльной земле, согнулись в уместном обязательном поклоне великому созидателю Белого Света (Малая длань благодарности — по Гамильтону). Учащимся, жителям деревень и пригородов, и прочим малообразованным гражданам (Пока деревяшко голова, кланяйся святым литераторам мля — по Гамильтону) обязалось встречать писателей третьего и выше уровней именно таким образом. Ну а горожанам соответствующим пятому и выше уровням образованности подобало лишь на мгновение снять головной убор и слегка склонить свою голову, что я и сделал с достоинством и некоторой присущей моему положению небрежностью. В литературной иерархии, я соответствовал твердому 4 уровню (Светлые головы — по Гамильтону), а Гимениус писатель 3 уровня значимости (Некоронованные Столпы Мудрости — по Гамильтону). Вслед за такими как он, шли мы филологи, корректоры, бильд редакторы, выпускающие редакторы, наборщики, библиотекари, каталогисты, журналисты периодических печатных изданий и исследователи языка и истории. Третий уровень присваивали не только писателям, но и прочим литературным служащим в частности тем, кто более 20 лет успешно прослужил в Министерстве Литературы. Хоть мы и в сравнение не шли с 3 уровнем Писателя, однако находились всё же где-то рядом в иерархии непреходящих литературных ценностей. Моё назначение и перевод на 3 уровень (первая низшая ступень трешки) был делом решенным, к осени я ожидал долгожданного назначения и получения соответствующих привилегий и льгот.
Творцы Белого Света — Великие Писатели, им и только им полагались такие исключительные почести и негласным законом утвержденные обряды восхищения и почитания. Только они Живые Творцы Белого Света — Писатели 3 уровня имели значительные привилегии в современной иерархии ценностей.
Писатель, опираясь на посох широкими шагами подошел к киоску, наклонившись к окошку, что-то шепнул киоскерше и та, суетясь и кланяясь, как китайский болванчик выставила стопку перевязанных подарочной бечевкой книг. Гимениус 3 оглянулся, безразлично оглядев сидящих за столами читателей, на секунду наши глаза встретились, зацепившись взглядами, я отчетливо почувствовал теплоту исходящую от его взгляда, взгляда абсолютно бесцветных в это время суток глаз. С такого расстояния, я успел заметить среди десятка обложек в связке писателя и корочку переплета Оптимиста. Ух, подумал я, а ведь мы на правильном пути. Буквально через минуту, Субару взревев турбиной, рванул с места и скрылся за поворотом. Эмми с раскрытыми от восхищения глазами неотрывно провожала кроваво красную машину Писателя.
— Ну что не видела его раньше? Это Ангелоид Гимениус 3. Я читал его книги. Кое-что даже корректировал, было дело.
— Я знаю — буркнула Эмми и поправила сбившуюся на глаза челку, заправив непоседу под шапку для ночного чтения.
— Знаешь, что? Что я читал? Или, что он Гимениус 3? — подтрунивал я над девушкой. Обидевшись, она выдавила: — я знала, что он Ангелоид 3.
Мы продолжали читать научный труд, времени у меня оставалось немного, а прочесть предстояло еще более 300 страниц.
Можно забыть того, с кем смеялся, но никогда не забыть того, с кем вместе плакал.
Джебран Халиль Джебран, арабский писатель и философ
По вечерам думалось легко, легче, чем днем или утром. В конце дня давление, которое город оказывал на всех в нем находящихся, спадало. Напряжение растворялось в дымке предзакатного солнца, в преддверии прохладной ночи стресс уходил прочь. Возникало ощущение, что мозг расслаблялся, раскидывался, разбухал. Не так, как утром или днем тогда мозг скорее напоминал комок туго переплетенных змей, клубок ссохшегося выстиранного белья или старый шмоток упругой сырой резины. Днем давление увеличивалось настолько, что кажись, качни ты головой и тугой как мяч комок мозг бултыхнется в полупустой голове, загремит, словно дьявольская погремушка в руках колдуна Вуду. Вечером, напитавшись закатом и спокойствием многолюдных улиц, мозг заполнял все пространство черепной коробки приятно давил изнутри наружу.
Вечером глаза становились больше и чуточку на выкате это мозг, разбухший до приятного безобразия, слегка выдавливал глазные яблоки наружу, уши вечером тоже более обычного лопушились и все из-за мозга расслабленного приглушенной тишиной уходящего дня, полумраком улиц и площадей, прохладой комнат и домашней шерстяной одеждой. Вечером думалось легче, масштабней, я бы даже сказал мудрее и глубже, рождались грандиозные планы, возникали сказочные сюжеты и удивительные персонажи…
То вдруг выстраивались в ряд многометровые боевые черепахи-тортиллы, клеенчатыми чешуйчатыми мордами они щерились в пустоту комнаты лязгая всевозможным оружием, закрепленным на их потертых от сражений и скитаний панцирях. Боевые тортиллы хорами мурлыкали бравурные гимны своего непобедимого войска. Ровными шеренгами маршировали мимо писателя орды боевых черепах, вот легкие низкорослые молодые черепашата в касках напоминающих детские ведёрки, вооружение: луки, стрелы, копья и заточенные, как лезвия, алебарды. Вот поплотнее шеренга эти неповоротливые тягловые черепахи несли на своих спинах тяжелые тупоголовые в резных древесных чехлах ракеты и снаряды. Тех сменяли тортилльи женского рода с бело красными шляпками на головах, причудливыми узорами расписанные женские черепашьи лица, тонкие быстрые черепахи из медицинского корпуса, и из сектора изящной смерти. Колонны двигались мимо меня, черепахи маршировали так величественно и с таким достоинством и преклонением, что Писатель чувствовал себя натуральным черепашьим царем принимающим парад верных подданных. Ур-ур-ур-ур четырехкратное мурлыкающе приветствие эхом удаляющихся голосов растворилось в туманном облаке.
То окружали повсюду, размером с лесного муравья малюсенькие добрые колдуны сотни тысяч маленьких существ, в крохотных колпачках на головах и плащах размером с копеечку размахивали еще более микроскопическими полупрозрачными волшебными палочками, готовые в секунду исполнить любое, но малюсенькое, как и сами волшебники, твоё желание. Серебряный искрящийся блеск вокруг их фигур приятно слепил глаза Писателя сквозь толстые стекла защитных очков в деревянной грубой оправе.
Вооружившись сотнями карандашей, ручек и перьев, Писатель, потея и напрягаясь записывал все, что появлялось вокруг него, под ним, над ним или даже в нем. Сломанные карандаши летели в сторону, закончившиеся ручки в корзину, ловко выхватывая чистые листы бумаги он до боли в пальцах и до мозолей на локтях фиксировал сюжеты магических турниров и интеллектуальных игр, записывал сценарные планы сказок, зарисовывал схемы волшебных лабиринтов, подземелий и замков.
Не слушающимися уставшими руками размашисто зарисовывал детали одежды персонажей новых пока никому неведанных историй. Изображал странные приборы, назначения которых он и сам пока не знал, и фантастические лица и фигуры тех о ком только догадывались.
