То невесть откуда взявшись, вокруг него, появлялись, возникали из пустоты бытия странные меховые четырехглазые существа, на головах у них располагались огромные похожие на ватрушки уши, лопотали они славно весело и безумолку. То начинали без повода смеяться, то пищать наподобие комаров или свистеть, как пустынные суслики, то вдруг принимались пускать ртами цветные пузыри, выдувая причудливые сочетания пузырящихся цветных сфер. Их пузырчатое наречие, на котором они выражались, сначала было не понятно ему, к тому же писатель долго не мог определиться в какую из пар глаз следует смотреть прежде, а в какую после. Но уже на третью их встречу выяснилось, что стоит только взять в руки перо или карандаш и прислонить пишущий инструмент к бумаге, как мгновенно рука движимая волшебной силой, записывала смысл трескотни пропузыренной четырехглазыми слоноподобными мишками. Точно переводя каждый вздох, ужимку, писк или серию цветных пузырей на понятный литературный русский язык, он сокрушался, будь у него время, он бы в подробностях рассказал Белому Свету, о чем пропищали и пропузырили, а то и просмеяли ему эти добродушные смешливые меховые создания. Четырехглазые лапоухи дарили ему диковинные леденцы яркие душистые приторно сладкие солнышки на тоненьких металлических штырьках. Стоило лизнуть такой леденец, и вместо слов рот твой говорил цветными пузырями. Пузыри отделялись от губ и невесомыми цветными облаками поднимались под потолок, где негромко лопнув, окатывали всех ниже гроздьями конфетти. Все смеялись и писатель и лопоухие смешливые слоно-мишки. Притопывая и раскланиваясь, симпатяги четырехглазы, танцевали вальс, били североамериканскую чечетку, показывали невообразимые фокусы, меняли местами глаза и мастерски пересвистывались. Поверьте на слово, с этими милыми персонажами можно было возиться часами на пролет, ничуть не уставая и только неутомимые руки и правая, и левая безудержно строчили фиксируя новую реальность на белой мелованной бумаге.
Чудодейства и волшебство литературатворчества достигали своего пика глубоко за полночь, внезапно обрываясь на первой трели деревянного механического будильника. Деревянные резные колокольчики растрезвонившись не на шутку сообщали об официальном пришествии рассвета. Зыбкий туман крошечной поблескивающей пылью оседал на предметах рабочей комнаты, дело сделано миновала очередная трудовая ночь Гимениуса третьего.
Окажись вы в кабинете Писателя в момент, когда таинство литературотворения свершилось, вы пришли бы в изумление, увидев тысячи мелко исписанных страниц, кипы рисунков, пачки набросков, стопки странных планов, необычных схем, портретов и мизансцен. Вы бы заметили страницы, испещренные непонятными неземными иероглифами и алфавитами, неведомые миру картины со странными приборами, лицами и географическими картами. И наконец, вас поразил бы и внешний вид сочинителя, посреди, кип бумаг, сломанных карандашей и закончившихся одноразовых ручек на кованом стуле сидел мастер. Мраморно-бледный человек с окровавленными стертыми в кровь локтями и скрюченными судорогой напряжения пальцами за шатким заюзанным в щепки столом, в глухой без окон комнате с висящей под потолком тусклой лампочкой без абажура. Вы скорее бы подумали, что перед вами мертвец, причудливо закрепленный на стуле, ан нет — это не мертвец это просто Великий Писатель Белого Света — Ангелоид Гимениус 3, писатель от бога, рассказчик и созидатель Реальности пророк и миротворец, положивший жизнь свою на алтарь сочинения бытия.
Смертельно уставший человек еще около часа сидел за столом без движенья, только едва заметно вздымавшаяся его грудь выдавала в нем биение жизни (теплившуюся жизнь). Скрюченные судорогой мозолистые пальцы Писателя безжизненно покоились на истертой столешнице шаткого затрепанного стола. Покосившиеся ножки стола едва выдерживали жилистые натруженные руки сочинителя и высокие стопки исписанных знаками страниц. Где-то через час он облизал сухим языком пресные потрескавшиеся губы, шумно выдохнул у-ух пошевелил сначала веками, потом осторожно, съеженными скрюченными от усталости кистями рук наконец рывком поднялся со стула и чуть покачиваясь, вышел из своего кабинета.
Душ почти с кипящей водой приводил сказочника в чувство, багровая от очень горячей воды кожа вновь становилась эластичной, мраморная бледность уступала место естественной желтизне человеческой кожи. Стол в конец стерся — завтра возьму новый, этот на свалку, и карандашей и бумаги — мысленно планировал свой новый рабочий день сказочник.
Приспособленный под склад гараж был до крыши забит самым необходимым писателю: плоскими ящиками с несобранными письменными столами, многочисленными упаковками карандашей, коробками с ручками, перьями и чернилами, штабелями белой средней плотности бумаги. В неделю уходило бесчисленное количество канцелярских принадлежностей, бумага все равно не вовремя кончалась, два-три письменных стола за неделю приходило в негодность, истиралось в щепки, раскачивалось от непомерных нагрузок и в итоге отправлялось на свалку.
Плотно исписанные страницы рукописей упаковывались в крепкие армейского типа ящики и транспортировались в летний домик, переоборудованный в канцелярию-конвейер по обработке рукописей. Хозяйственная пристройка, увеличенная недавно еще на один этаж, содержала в себе многоярусные крепкие стеллажи и электропогрузчик, который аккуратно укладывал тяжелые ящики по определенным датам и фактам места. За обычный писательский вечер в среднем получалось рукописей на семь-восемь ящиков, понятно, что обработать все рукописи в одиночку было невозможно, поэтому бывшая летняя резиденция уже давно переоборудована в Лабораторию Обработки Рукописей Гимениуса 3.
В ЛОР Ангелоида Гимениуса Третьего ежедневно трудилось 15 человек, часть из них были пожилые опытные машинистки-секретари, да два разнорабочих, да два художника контуровщика, бригада универсальных переводчиков, интеллектуальные сортировщики, интерактивный корректор на полставки, и дедушка Йо-Йо пожилой технолог книго-печатник. Не стоило, правда забывать, что даже разнорабочие имели как минимум одно высшее гуманитарное образование, ведь в их обязанности входила механическая разгрузка, предметная сортировка и скрепление рукописей в главы и части. Бегло просматривая, прочитывая страницы, графики, схемы и рисунки Автора, они на ходу анализировали прочитанное, либо просмотренное и рассортировывали тысячи листов в тематические стопки, затем укладывали черновики, в цветные корзины, подвешенные к ленточному потолочному транспортеру.
Центр Обработки Рукописей функционировал в две смены, первая смена начиналась в 5 утра и далее по графику, можно сказать ЛОР трудилась почти круглосуточно, работы было много, взять же на помощь еще сотрудников Автору не позволял доход, его уровень всего на всего Третий в Иерархии Великих Писателей Белого Света. А это хоть и являлось великим достоинством, но отнюдь не было печатью Абсолютного Блага которым обладали Писатели Первого и Второго высших уровней Литературной значимости.
Гимениус 3 опустил рукоять рубильника, включился свет в коридоре, соединяющем рабочий кабинет и двор, ровный голубоватый свет заполнил пространства технической литературной зоны дома. Завидев свет, бригада мускулистых разнорабочих на электрокарах подъехала к черному входу дома. Началась первичная погрузка рукописей и транспортировка в ЦОР. Бережно и аккуратно собирались рукописи. Гимениусу хотелось спать, глаза слипались, веки стали тяжелыми свинцовыми ныли руки, немного побаливала спина от чрезмерного сидения за столом, закутанный в махровый домашний халат он стоял, облокотившись на перила. Писатель смотрел на людей, проворно собиравших исписанные страницы, ящики быстро наполнялись, опечатывались сургучными печатями с именем и гербом Гимениуса 3. Ящики складывались на полеты, когда вся погрузочная площадка была заполнена ящиками, писатель автоматически посчитал — 9 ящиков, это хорошо, подумал сказочник, можно будет нанять еще двух работников на летний сезон. Он прошел в кабинет духота, в котором от снующих сотрудников развеялась, тяжелая пострабочая атмосфера растворилась в ночном воздухе. Абсолютно пустая комната, в которой только стальной кованый стул оставался на своем прежнем месте. Он внимательно осмотрел помещение то ли ища оставшиеся рукописи, то ли ожидая найти хоть один фиолетовый волосок, оставшийся от фантастических лопоухих смехунов пузырщиков, или микроскопического забытого в впопыхах колдуна. Чистый пол из струганных досок, зияющая бездушной пустотой комната слегка раздражала Писателя, он вышел прочь, унося в спальню уставшее тело и гудящею измученную провидениями голову. Холодный пот сменялся липкой испариной жара, он без конца поворачивался с бока на бок, не забывая прокладывать согнутые в коленях ноги одеялом. Он считал, за неукоснительное правило располагать между коленей какую-нибудь ткань, колени, говорил Писатель, во время сна никогда не должны касаться друг друга! Ты можешь спать без подушки и без одеяла и даже на голой сырой земле или на грязном полу или даже на улице под дождем, но никогда не смей смыкать между собой колени, не проложив между ними кусок материи или иной мягкий предмет (Гимениус о коленях*). Возникало впечатление, что он болен, неизлечимо болен и вот-вот умрет, писатель хорошо знал это щемящее ноющее чувство разбитого мечущегося истерзанного работой тела и мозга. Нет, конечно же, он не болен, просто устал. Внезапно находящаяся под ним кровать вдруг разошлась в стороны и он не найдя более опоры вдруг упал в какую-то бесконечную наполненную прохладой и легкостью бездну. Он уснул.
