«Буду стараться быть хорошим и скромным со всеми, буду воспитывать в себе человека. Буду честолюбивым, но не высокомерным».
После долгой внутренней борьбы Феликс решил, что ему необходимо пойти к Джорджете, чтобы загладить неприятное впечатление, которое осталось у девушки. Однако его беспокоило то, что поступок, к которому он принуждал себя, заставлял его внутренне радоваться. Следовательно, принятое им решение было не чем иным, как проявлением слабости? Не означало ли оно также, что он уже не столь сильно любит Отилию? Он пытался честно разобраться в своем чувстве, и ему казалось, что он понял причину этой двойственности. Отилию он любил целомудренно, как будущую жену, Джорджета же была ему нужна физиологически. Она волновала его, он ее желал и не боялся, что может по-настоящему влюбиться. Обдумывая все это, он отправился к Джорджете, которая приняла его с грустной радостью. Феликсу показалось даже странным, что такая легкомысленная и в то же время расчетливая в своих действиях девушка, красивая, как фарфоровая кукла, и, как кукла, бесстрастная и равнодушная, может проявлять такую щепетильность в вопросах морали.
— Домнул Феликс, — сказала она, — мне искренне жаль Тити. Я совсем не хотела заставить его страдать. Но понимаете, было бы нелепо, чтобы я... В конце концов, он смешон. Виноват во всем Стэникэ. Но я тоже виновата, потому что играла им. Генерал узнал обо всем (тот же Стэникэ, по своей привычке, не удержался, чтобы не рассказать ему) и дал мне это понять. Не из ревности, не подумайте, — от доброты. Он человек добрый.
Феликса удивила эта доброта столь чуждых морали людей. Он подумал об Аглае и о Паскалополе и решил про себя, что люди, не обремененные семьей, испытавшие все земные удовольствия, должны быть более терпимы, чем остальные. Во всяком случае, его умилило суждение Джорджеты, и он пристально взглянул на нее.
— Послушай, — проговорила она,— я считаю себя красивой, обольстительной, понимаешь? Я вовсе не заносчива, но женщина чувствует, как на нее смотрят мужчины. И потом, несмотря на мое окружение, я относительно целомудренна, могу возбуждать и романтическое волнение. И вот я спрашиваю: неужели ты так робок? Или я лишена всякого интереса в глазах умного и образованного человека? Скажи мне откровенно, я не рассержусь. Почему ты бежишь от меня?
Под влиянием принятого им решения Феликс подошел к Джорджете и поцеловал ей руку. В глубине души он был взволнован и боялся, что окажется непоследовательным. Он чувствовал, что само естество, какая-то высшая сила требует, чтобы подобного рода отношения с женщиной были как-то определены. Джорджета поглядела на его вспыхнувшее лицо, заглянула в виноватые глаза и взяла юношу за подбородок. Феликс опять внутренне возмутился.
— Какие вы, молодые люди, странные — и смелые и непонятные. Почему ты тогда убежал от меня?
— Ты должна понять, что мне неудобно не ночевать дома. Дядя Костаке — человек старый, его нужно уважать. Потом — Отилия...
— Ты ее любишь, да?
Феликс ощутил особое удовольствие от возможности признаться в этом, и ему даже показалось, что таким образом он докажет свое дружеское отношение к Джорджете.
— Да, я люблю ее по-настоящему.
Джорджета быстро сжала ему руку и поцеловала его.
— Что же тогда тебе от меня нужно, раз ты так любишь Отилию?
Феликс отпрянул, обезоруженный этим аргументом. Джорджета вновь стала серьезной.
— Нет, — сказала она, — я, конечно, шучу, Если ты действительно любишь Отилию, я думаю, что она счастлива. Никакого преступления нет в том, что ты приходишь ко мне, любому мужчине это позволительно.
— Это правда? — Феликс ухватился за ее слова.— С Отилией мы знакомы давно, с детства. А тебя я люблю... по-другому. У меня тогда не было никакого плохого намерения, разреши мне загладить свою вину.
— Ах, — засмеялась Джорджета, — какой ты хитрый. Ты хочешь, чтобы я снова изменила генералу с тобой? Хорошо, я сделаю это, потому что я добрая девушка и, кроме того, питаю к тебе слабость, хотя ни на что и не притязаю. Но в конечном счете ты прав, потому что я могу быть опасной. Один юноша покончил из-за меня самоубийством. Люби меня понемножку, но не теряй головы!
Подобное нравоучение покоробило Феликса, и Джорджета заметила это. Девушка села к нему на колени и обвила рукой его шею.
— Я поступаю глупо, читая тебе мораль. Прости меня, ты внушаешь мне такое уважение, что я становлюсь педанткой. По правде говоря, ты мне нравишься, и это главное! Делай как знаешь!
Словно молния, в памяти Феликса мелькнул образ Отилии. Решение быть ей неизменно верным отодвигало непроизвольную радость от близости Джорджеты. Но он тут же поймал себя на том, что невероятно смешно в подобных условиях взвешивать свои отношения. Он положился на волю чувств, и оба они с Джорджетой были счастливы этой игрой, имевшей сладкий привкус опасности, хотя им по-настоящему ничто не угрожало. Когда он уходил, Джорджета с глубокой симпатией посмотрела на него и прошептала с ласковым укором:
— Феликс, не влюбись в меня! Будь дерзким, каким и должен быть мужчина! Я это говорю для твоего же блага.
Феликс чувствовал себя счастливым. Отрицать это было бы нелепо. Ему казалось, что он неуязвим для всего, что окружало его, в том числе и для людей, словно он был заговорен. Отилия превратилась в какое-то далекое видение, и он мог наслаждаться своей любовью к ней. Джорджета же с такой нежностью одарила его всем, что было в ее силах! Однако он испытывал недовольство собой из-за внутренней борьбы между непроизвольными порывами и врожденной потребностью следовать определенной жизненной программе. Если он будет продолжать ходить к Джорджете, то превратится в хлыща, лишенного всякой способности идти на какие-либо жертвы во имя более чистой любви; если же он не будет ходить к ней, то окажется смешным казуистом. Отилия и Джорджета слишком походили друг на друга, это было ясно, хотя ему очень хотелось найти в них различие. Вернее всего, его мучило, что все произошло с такой легкостью. Как будто не он покорил Джорджету, а она покорила его. Отилия тоже смотрела на него, как на человека, о желаниях которого даже не стоило справляться. У Феликса мелькнула мысль, которую он из врожденной стыдливости не решился развить до конца, а именно, что для проверки своей воли в достижении цели ему нужно было бы в виде опыта покорить какую-нибудь другую, неприступную девушку. Однако экзамены целиком захватили его, и он на время забыл и об Отилии и о Джорджете.
Как-то раз, когда он сидел за чтением лекций, стараясь запечатлеть в памяти страницу за страницей, дядя Костаке, потоптавшись перед дверью в его комнату, приоткрыл ее и просунул свою голову, похожую на биллиардный шар.
— Т-т-ы- н-н-никуда сегодня н-не пойдешь? — спросил он.
— Нет. Мне нужно заниматься. А что такое? Вам что-нибудь надо?
— Нет, я хотел сказать, что на улице прекрасная погода, солнце, тебе неплохо было бы подышать воздухом. Здесь т-так мрачно!
— Спасибо, — ответил Феликс, — прогулку отложу до завтра. Сегодня я хочу повторить курс.
Дядя Костаке втянул обратно голову через полуоткрытую дверь и собрался уходить. Однако, помешкав немного, он заглянул снова нерешительно.
— Т-ты ведь н-не будешь выходить из комнаты? Внизу грязно, идет кое-какой ремонт.
— Выходить я не буду! — заверил Феликс.
— И правильно сделаешь! — удовлетворенно отозвался дядя Костаке.
Хотя вопросы старика были довольно странными, Феликс не обратил на это внимания. Из всего разговора он понял только то, что на улице прекрасная погода. Действительно, было бы приятно немного прогуляться по Шоссе Киселева и, отдыхая, как-то упорядочить в памяти всю терминологию. Снизу послышался шум передвигаемой мебели, потом стук молотка. Феликс посмотрел через окна застекленной галереи и увидел, что во дворе никого нет. Дверь в комнату Марины заперта на замок — значит, старухи нет дома. Вдруг во дворе появился дядя Костаке с молотком в руке. Он взглянул на ворота, в глубь двора, огляделся по сторонам, забыв только поднять глаза вверх, потом на цыпочках, крадучись, словно вор, вернулся в дом. Опять послышался грохот мебели и скрежет, словно выдирали клещами большие гвозди. Феликс решил отправиться в город. Все равно надо было где-то пообедать, раз Марины нету дома. Он неслышно спустился по лестнице, но в столовой застыл при виде картины, которой никак не ожидал. Огромный буфет был сдвинут в сторону, а дядя Костаке стоял на коленях перед отверстием в полу, образовавшимся от вынутой доски. В этой дыре Феликс, сам того не желая, увидел жестяную коробку из-под табака, в которой блестели монеты и лежала пачка бумаг, похожих на банкноты. Трясущимися потными руками старик старался поскорее прикрыть ее сверху доской. Феликс хотел незаметно пройти к двери, но пол заскрипел у него под ногами, и дядя Костаке вскочил, бледный, сжимая в руке молоток.
