— Да вы что, рехнулись, что ли? Ай-яй-яй! Потерпите вы хоть годик, пока поумнеете. Вы чего хотите? Чтобы я со священником воевал?
Однако в общих чертах он объяснил им некоторые стороны этой проблемы.
Феликс вспоминал те годы, и ему становилось грустно. Ему мерещились великие идеалы и проблемы, в нем бурлила энергия. Отилия с первого взгляда понравилась ему: казалось, она пресыщена всякими умствованиями, не желает говорить о том, что знает, и в то же время в ней есть какая-то хрупкая, почти ботичеллевская утонченность. Ей Феликс мог бы посвятить себя, пожертвовать для нее собою. С самого начала Отилия представилась ему как конечная цель, как вечно желаемое и вечно ускользающее вознаграждение за его достоинства. Он желал бы совершить что-нибудь великое из-за Отилии и ради Отилии. Разлука с девушкой сама по себе не мучила его, она даже устраивала его в некотором смысле, потому что он, как монах, предвкушал радость явиться перед ней когда-нибудь духовно более совершенным. Однако его огорчало, что она уехала с Паскалополом. Это бросало некоторую тень на Отилию. Дева Мария обожаема всеми, но не принадлежит никому. Когда девушка принимает ухаживания пожилого мужчины и разъезжает с ним по заграницам, это невольно заставляет думать о ее заурядных стремлениях и подозревать в ней полную неспособность оценить величие мужского самопожертвования. Ему было приятно видеть Отилию монахиней, отрешившейся от всего земного. Тогда бы и он остался аскетом из уважения и преклонения перед нею.
Но и Джорджету Феликс не презирал. Он признавался себе, что она ему нравится, будит в нем желание. Но его злило, что, будучи интеллектуально ниже Отилии, она как женщина не пала до самого дна. Он хотел бы видеть Джорджету такой же красивой, как она есть, но еще более циничной, более глупой. Он желал бы видеть ее падшей и заблудшей, похожей на проституток из романов Достоевского, у которых, несмотря на их падение, еще теплится в душе сознание человеческого достоинства. Тогда бы он посвятил ей свою жизнь, но не так, как Отилии. Он бы спас ее, поднял до себя, врачуя ее тело и душу. Сейчас Джорджета его немного раздражала. Она была чарующе прекрасна и бесконечно здорова. При всем своем цинизме она обладала здравым смыслом и буржуазными принципами. Она не только не нуждалась в спасителях, но сама смотрела на Феликса по-матерински, проявляя внимание к его занятиям и репутации, жалуя его своей благосклонностью. Такое отношение было для него невыносимо, тем более что Феликсу казалось, что он видит насмешливый огонек в глазах девушки. Смеялась ли Джорджета про себя над Наивностью Феликса, смотревшего на нее, как на икону, или, наоборот, она была более благородна, чем он воображал, и лукаво наблюдала, как он пытается найти себя в мире женщин?
Сильнее, чем физиологическую и психологическую потребность обладать женщиной и любить, Феликс чувствовал необходимость разговаривать о женщинах, найти для себя метафизическую точку опоры, чтобы упорядочить мир своих чувств. Его удручали вечные колкие намеки и пошлые замечания коллег: «Я тебя видел с хорошенькой дамой», «Тебе здорово повезло», «Предпринимаешь какие-нибудь шаги?», «Надеюсь, что все это не только платонически?»
Обуреваемый такими мыслями, он медленно шел по набережной Дымбовицы, когда, раскрыв объятия, его остановил Вейсман, один из коллег по университету. Феликс редко с ним разговаривал и даже едва был знаком, но совсем не удивился фамильярности студента.
— Как поживаешь? — спросил его Вейсман.— Гуляешь? Погружен в задумчивость и созерцание! Стихи сочиняешь?
— Что ты! — запротестовал Феликс.
— А почему бы не сочинять? Думаешь, я не писал? Разве это зазорно? Одно время я был так сентиментален, «то целые тетради исписывал стихами.
— И печатал? — спросил Феликс.
— Какое там печатать! Я читал их одному приятелю, самому умному юноше в мире, самому тонкому. Он мне тоже читал свои стихи, а потом я свои рвал и бросал в огонь. У этого юноши огромный талант, больше чем у Гейне.
— А как его зовут?
— Как зовут? Барбу Немцяну! Ты должен его знать, он сейчас уже знаменитый поэт.
Феликс признался, что не слышал о нем. Это удивило Вейсмана.
— Дорогой Сима, ты обязательно должен познакомиться с этим юношей, он наш самый крупный современный поэт. Я устрою тебе с ним встречу. Принесу тебе и журналы, в которых он печатается, чтобы и ты смог прочитать его стихи. Зачем лишать себя лирического опьянения?
Вейсман говорил необычайно оживленно. Время от времени он останавливался и, прислонясь к парапету набережной, жестикулировал, чтобы еще больше подчеркнуть . выразительность стихов, которые читал драматическим шепотом, как бы вытягивая их рукой изо рта и плотоядно причмокивая губами, словно откусывал кусочки персика. Он засыпал Феликса вопросами — знает ли он такого-то или такого-то румынского или иностранного поэта, и Феликс, к своему стыду, должен был признаться, что у него нет обширных познаний в этой области.
— Послушай, какое дивное стихотворение:
Бывают вечера — душа в цветы вселится,
В тревожном воздухе раскаянье витает,
На медленной волне вздох сердце поднимает,
И на устах оно бессильно умирает.
Бывают вечера — душа в цветы вселится
И негой женскою я обречен томиться.
Вейсман декламировал, растягивая слова, почти пел, то приближаясь к Феликсу, то удаляясь, как это делают скрипачи цыгане в Венгрии и Австрии.
— Ну как? Нравится тебе? Такое изумительное стихотворение! Надеюсь, ты знаешь чье оно! Как? Не знаешь? Это Альбер Самэн, самый великий французский поэт, он больше Ламартина, это же знаменитость.
О Самэне Феликс слышал и даже припомнил, что видел среди книг Отилии потрепанный томик «В саду инфанты». Но читать не читал, потому что до сих пор стихи его не привлекали. Его интересовали романы, в которых изображались мужественные, волевые люди, их непреклонность в достижении цели. Он любил читать биографии великих людей и вообще все книги, трактовавшие проблему воспитания воли. В этом году, учась на первом курсе, он мало читал беллетристики и очень много медицинских книг. Он предпочитал не разбрасываться, а глубоко вникать в определенный предмет.
Однако сейчас душа его звенела. Декламация Вейсмана, останавливавшая прохожих, нравилась ему, и он решил прочитать дома Самэна.
— Ты любил когда-нибудь? — неожиданно спросил Вейсман, после того как долго и пространно рассуждал о русской поэзии, о Некрасове и Бальмонте.
— Думаю, что да, — после некоторого колебания ответил Феликс.
Вейсман недоверчиво посмотрел на него и со свойственной ему горячностью пустился по пути признаний:
— Как я — ты не любил! Это невозможно! Я любил феноменально, так, как один раз в столетие может любить человек. Богатства моей души хватило бы, чтобы одарить великого поэта. Я любил необычайную девушку, настоящего ангела, нервную, впечатлительную девушку, у которой, я тебе скажу, душа вибрировала, как дорогая скрипка под смычком Энеску, настоящую Марию Башкирцеву [16]. Я провел с ней божественные часы, мы утопали в волнах святого опьянения телом. Затем мы решили вместе покончить жизнь самоубийством, заперлись в квартире и открыли газ. Но девушка в конце концов испугалась и закричала, явилась тетка, соседи и выломали дверь.
— А почему вы хотели покончить с собой?
— Почему мы хотели покончить с собой! — сурово и таинственно прошептал Вейсман. — Знакомо ли тебе страдание плоти, то отчаяние, когда достигаешь вершины опьянения, где уже и счастье невозможно? Когда оказываешься на такой вершине, тебя немедленно охватывает тоска. Нам стала противна жизнь, мы хотели продлить мгновение в вечности.
Утонченность Вейсмана казалась Феликсу несколько театральной, но его восхищала серьезность, с какой тот разыгрывал беспричинную трагедию. В его душе вновь воскресли те чувства, которые он испытывал в интернате лицея, где ночи напролет велись ожесточенные споры.
— Ты спрашиваешь, почему мы хотели покончить с собой?— продолжал Вейсман. — А ты читал Вейнингера, великого Вейнингера, крупнейшего мыслителя современности?
Феликс с досадой должен был признаться, что и Вейнингера он не читал. Он был смущен своими малыми познаниями и удивлялся эрудиции коллеги.
— Ты не читал?! Ты лишил себя самого утонченного пиршества интеллекта. Я тебе достану его книгу, я знаю, где ее можно купить с невероятной скидкой. Когда тебе понадобится что-нибудь из книг, скажи мне, и я куплю тебе по самой дешевой цене.
— А кто такой Вейнингер? — спросил охваченный искренним любопытством Феликс.
— Вейнингер? Вейнингер — это самый суровый критик женщины, из-за женщины он покончил жизнь самоубийством. По его учению женщина — это только сексуальность, в то время как мужчина сексуален лишь временами. У женщины чувственность разлита по всему телу. Я и моя возлюбленная, которая, как исключение, обладала мужественной душой интеллектуального человека, просто перепугалась, когда прочитала его книгу. Это она, оскорбленная жестокой правдой, несовместимой с ее идеалами, подала мне мысль покончить самоубийством.
