— Только дружбы ради я разрешаю тебе оставить золото и сохраню его до последней монеты. Расписку получишь у моего казначея.
— Не обижай меня, великий хан. Разве твое слово для меня не в тысячу крат ценнее бумаги! Пусть деньги лежат под твоей охраной, может, наступит час, и под твою защиту я отдам нечто дороже золота — мою жизнь. Я надеюсь, и тогда хан не откажет мне в просьбе.
Следуя к дому Коррадо, консул думал про себя: «Устав запрещает консулу брать взятки даже от царей, но там ни слова не сказано о запрещении давать взятки царям. Значит, я не нарушил Устава».
Менгли-Гирей, положив полученное за день золото в свою казну, отправился на молитву перед сном.
— Слава аллаху великому и всемогущему за мудрость, дарованную мне сегодня,— произнес хан после молитвы. — Много великих дел сделал я, много нужных решений принял.
Присутствовавший на молитве имам, услышав последние слова хана, усмехнулся украдкой.
Глава двадцать пятая
«ДЛЯ ГРЕХА ПРИКРЫТИЯ»
Повадилась беда — отворяй ворота.
Поговорка.
СТРАШНОЕ ПРИЗНАНИЕ
ели так дело пойдет и дальше — мои сынки пустят меня нагишом гулять по белу свету! — в гневе произнес Антонио ди Гуаско, стукнув пустой кружкой из-под вина по столу. — А ну-ка повтори, Теодоро, еще раз, как все это вышло.
— Ты знаешь, отец, со мной было всего пять человек. Остальных тридцать вооруженных слуг взял с собой Андреоло. Как и договорились с вечера, мы заняли каждый свое место. Я расположился на берегу моря у Капсихоры, а мой любезный братец увел людей к Пастушьей башне, как ты повелел. Я забрался на скалу и видел, как ты с молодцами повел лодку навстречу судну. Потом лодка исчезла, и только через полчаса она вернулась к берегу с одиноким гребцом. Я понял, что ты благополучно, под покровом ночи, подплыл к судну и притаился за ним. Я запалил на скале костер, давая знать Андреоло, что ты на месте и пусть он ждет людей. Андреоло понял мой сигнал и ответил небольшим костром. Тогда я не спеша направился в Скути на случай, если брату понадобится помощь. Пока я
добрался туда, прошло много времени. Я ожидал встретить там брата и тех рабов, которых ты столкнул с судна, но не увидел никого. Мне пришлось возвратиться к Пастушьей башне. Когда я вышел на берег, начало уже рассветать.
— Где же были люди Андреоло?
— Они расположились вдоль берега на расстоянии полуста стадий друг от друга и спали мертвецким сном. Я растолкал одного и увидел, что тот пьян. Из его бессвязного рассказа я понял, что, собравшись около Пастушьей башни, они стали ждать сигнала. Сигнала не было долго, и Андреоло решил проведать нашего винодела в подвалах у башни. Там он напился и, расщедрившись, стал угощать слуг. В разгар веселья они увидели огонь моего костра, после чего рассыпались по берегу, чтобы вылавливать подплывающих рабов.
— Выходит, они проспали, черти! — рявкнул старый Гуаско.— А я, лысый осел, дважды рисковал головой. О, проклятье! Как хорошо все было сделаної Купцы и пикнуть не успели, как я с моими молодцами выпустил у них кишки. Мы мигом расковали всех невольников и, когда каторга проезжала мимо Пастушьей башни, разрешили им вплавь добраться до берега. «Плывите, вы свободны!» — крикнул я, и это не пришлось повторять дважды. Они, словно рыбки, плюхнувшись в воду, поплыли к берегу. А эти пропойцы проспали. Клянусь петлей, на которой меня повесили бы в случае, если бы я попался за это властям, Андреоло это даром не пройдет. Он, сучий сын, чувствует это и, не заходя ко мне, удрал в Солдайю. Не будь я Антонио ди Гуаско, если я не оторву его ослиные уши.
Боже мой, как нам не везет. Я хотел восполнить нехватку в рабочих руках за счет покупки рабов в Карасубазаре, а их проспал ты. На каторге было больше сотни рабов, они нам подняли бы всю нашу землю, а их проспал Андреоло. Мало того — разбойники увели из Скути самых работящих слуг. Чует мое сердце, что и третий мой сын, этот сопляк Демо, тоже отличится. Если я узнаю, что и у того отняли деньги, я к чертовой матери сразу уйду в монастырь, а все именье отдам монахам. Ведь подумать только, какой ущерб!
В комнате воцарилось молчание. Антонио опрокидывал в свой широкий рот одну кружку с вином за другой и не хмелел. Наконец Теодоро сказал:
— Выслушай меня, отец. Земли вокруг Скути самые богатые, а находятся они у нас в запустении и без надзора. Отдай их мне, я я наведу там порядок. Только чтобы никто кроме тебя, не совал туда свой нос.
— Я давно твержу тебе об этом! — воскликнул отец. — Женись, строй дом и будь там хозяином.
— Как раз я хочу об этом говорить с тобой. Позволь мне взять в жены дочь русского купца Никиты. Приданое можно взять такое, которое в два раза покроет все наши убытки. Ах, отец, как она прекрасна!
Антонио долго глядел на сына и молчал. Теодоро, не переставая, расхваливал невесту, убеждал отца всячески, но тот не произносил ни слова. Когда все вино из вместительного кувшина было выпито, старый Гуаско начал говорить.
— Ты знаешь, Тео, я не боюсь ни бога, ни черта. Но наших святых отцов я, грешным делом, побаиваюсь. Клянусь бородой, они хуже пиратов. У тех есть кой-какие понятия о человеческих правилах, и с ними можно сладить, а у наших братьев-католиков дьявольские души и длинные руки. Право слово, ты не много потеряешь, если сменишь веру, но святые отцы не простят тебе этого. Вот чего я боюсь. Они погубят тебя и твою невесту.
— Пока ты жив, я не страшусь ничего! — горячо промолвил Теодоро. — Я и сам не трус, но если и ты встанешь на мою защиту, нам никто не страшен!
— Ох-хо! — весело крикнул Антонио. — А ты прав, сынок. Антонио ди Гуаско еще может защитить и себя и своего сына. Прикажи седлать коней, а я захвачу денег на подарки. Поедем смотреть невесту!
* * *
За последнее время в душу Кирилловны все чаще и чаще стала вселяться тревога за дочь. Мать заметила в ней большую перемену. Ольга стала задумчива, грустна. Куда девалось веселье, не слышно голосистого смеха, прекратились песни, сбежал румянец со щек Оленьки. Сидит она часами за пяльцами, но почти не вышивает. Воткнет иглу в суровье, устремит взор куда-то вдаль и не замечает ничего. За столом почти не ест, не пьет, похудела. Смотрела-смотрела старая мать и однажды не выдержала, спросила:
—; Вижу, Оленька, что-то тебя печалит. Может, матушке скажешь, что на душе?
— Плохо мне, мама, не знаю отчего...
— Знаешь, поди, да сказывать не хочешь. Молода ты и не придумаешь, как самой себе помочь. Откройся мне, раздели горе на двоих — легче будет. Может, обидел кто, или просто занедужила? Что же молчишь-то? А может... Может, полюбила кого?
Ольга взглянула на мать глазами, полными слез, всхлипывая, припала к ее плечу.
— Плакать, светик мой, не след,— тихо сказала мать.— Ко всем это приходит, а тебе самая пора. Полюбила кого, ну и слава богу. А он-то любит тебя?
Девушка заплакала еще сильнее.
— Неужто, злодей, на такую красавицу не глядит? — воскликнула мать и тут же сердито добавила: — Брось реветь да и расскажи все толком. Чей он сын, нам ведом ли?
Не отрываясь от материнского плеча, Ольга вздрагивающим голосом сказала:
— Памятуешь, маменька, посла государева? С ним был дружинник статный, русый. Это он...
— Христос с тобою, донюшка. Я чаю, и слова молвить с ним не успели. Да и мыслимо ли дело тебе, купеческой дочке, за простого дружинника идти.
— Маменька, не дружинник он... Соколом его зовут. Атаман он ватаги.
До Кирилловны не сразу дошел смысл сказанного. Она вспомнила разговоры, которыми полон был Сурож в эти дни. О ватаге Сокола говорили в городе разное: иные шепотком, с испугом в голосе, другие с надеждой и гордостью. Так вот оно что!
— Святый боже, снятый крепкий — помилуй нас,— перекрестилась Кирилловна. Потом встала, всплеснула руками: —Да ведь разбойник он, непутевая!
— Люблю я его, мамушка, больше жизни люблю.
— Что ж натворила, что наделала! Проклянет тебя отец-то, видит бог, проклянет.
— Не все еще сказала я тебе, матушка. Прости меня, выслушай меня...
— Что, что еще?!
— Сына Сокола под сердцем ношу я...
Кирилловна медленно поднялась с лавки, хотела было что-то сказать. Но из груди ее вырвался сдавленный стон, колени подкосились, и она упала на пол.
Ольга закричала. Прибежал отец со служанками, и Кирилловну унесли в спаленку. Через несколько минут служанки вышли и сказали, что хозяйка пришла в себя, велела мужу остаться около нее. В закрытой наглухо спаленке Никита с женой говорили до полудня.
Из спаленки отец вышел чернее тучи. Кирилловну вывели под руку служанки. Ольге показалось, что мать за эти часы постарела на несколько лет. Выпроводив служанок, Никита сел за стол против жены и, не глядя на Ольгу, заговорил:
