Раввин Лазар призвал государственную власть «и дальше бороться с различными проявлениями антисемитизма и ксенофобии». «Но все же самое главное, — считает раввин, — это практическая работа с молодежью и профилактика ксенофобии в ее среде».
Председатель правления ФЕОР Александр Борода добавил к заявлению раввина Лазара, что «еврейские учебные заведения сегодня в значительной степени еще находятся в стадии формирования: есть проблема с кадрами, преподавательским составом. Потому что преподавание иудаики при советской власти было запрещенным занятием. Однако пройдет еще 3–5 лет, и мы подготовим своих преподавателей, получивших образование здесь, в России и являющихся российскими гражданами».
Также он сказал, что было бы правильным предоставлять учащимся иешив освобождение от службы в армии, «поскольку образ жизни религиозных юношей несовместим с прохождением службы в условиях армейской действительности. Ученики и выпускники иешив могли бы принести значительно большую пользу обществу в гражданской жизни, воспитывая в людях духовные ценности».
На встрече присутствовал министр образования и науки Российской Федерации Андрей Фурсенко…»
/по сообщению израильского портала jewish.ru/
(конец вводных)
----
— Серега! Ну их!
— Серега! А тост новый слабо? С листа?
Извилина поднимает бокал, смотрит его на просвет.
— Выдай–ка, которого не слышали!
Сергей — Извилина — бездонная кладезь информации — не хмуря лба, выдает:
— Водка испаряется со скоростью два молекулярных слоя в секунду. Видите? Соображаете?…
— Не очень…Это ты у нас — «Глаз».
— Я вот уже 10 секунд пытаюсь вас в соображение окунуть, а тут 20 слоев, как корова языком… Замечаете? Уже 35!.. Вывод?
— Спасай водку! — восклицает Петька — Казак, с ходу опрокидывая серебряный стаканчик в рот.
— Хороший тост!
— И главное, попробуй после него до дна не выпить!
Смеются привычному. Тому, что Извилина не может заставить себя напиться, и все с того раза, когда после двухнедельного запоя, с удивлением обнаружил, что во время оного запатентовал несколько удручающих изобретений, а среди полученных свидетельств обнаружил и такое, как: «лечебный презерватив — внутреннее»… И тому смеются, как всякий раз Серега — Глаз конфузится при этом напоминании.
Некими урывками из всего, Сергей помнит, что была то ли мастерская, то ли котельная, и в ней какой–то мужичек, жутчайшим образом похожий на гоголевского черта и одновременно детдомовского кочегара дядю Платона, только уже в иной солярной робе, рассказывал ему про свою непутевую жизнь. Может ли такое быть, что стоял он, Извилина, перед зеркалом рассказывал себе про себя самого, потому как, очухавшись, обнаружил робу на себе — пропахший соляркой комбез, одетый на голое тело? И то, как очнулся на вокзале, и не мог понять в какой он стране. Какая–то женщина орудовала подле него щеткой.
— Копыта убери!
— Я в России, — подумалось Извилине, хотя кругом уже была не Россия…
Извилина решил впредь себя перед такими неразрешенными вопросами не ставить, потому с тех пор пьет аккуратно.
Есть такие правила, которые неспособны срабатывать вне личности. Только личность их удерживает и заставляет работать — быть правилами. Это нечто вроде узды наброшенной на себя, чтобы себя же и направлять — вытягивать воз, который зовется домом, общиной или государством. Извилина сам выстраивает себе правила.
Когда–то в одном учреждении, впоследствии круто изменившем его судьбу, Извилине задавали странные вопросы, среди которых был и такой:
— Согласны ли вы, что внешние поступки человека не делают этого человека ни лучше, ни хуже?
— Нет.
— Почему?
— После доброго поступка, особо совершенного в период становления характера, человек начинает задаваться этим вопросом, а также и различать, что такое добро и что такое зло. После злого поступка, он, как правило, этими вопросами не задается и постепенно перестает различать не только полутона добра и зла, но и белое и черное.
— Смотрите–ка, почти академический ответ… Свобода?
— Свобода — это желание делать добро, — удивляет Извилина.
— Объяснитесь!
— В совершенстве неистребима тяга к добру, и чем выше совершенство, тем более охватывающе желание делать добро — именно этим и выражается свобода… отчасти.
— Отчасти?
— Да. Но это неприемлемая из ее частей. Свобода и добро сплетены. Добро может существовать без свободы, но свобода без добра уже нет. Без него она вырождается…
— Почему же добро не в состоянии победить зло?
— Зло непредсказуемо, добро поступает согласно заложенному в нем стандарту…
Извилина впитывает в себя языки словно губка. И большую часть жизни счастлив тем, что может беседовать хотя бы сам с собой.
Известная аксиома подобных подразделений: «боеприпаса не бывает слишком много», что аршинными кровавыми буквами прописала жизнь, дополняясь припиской мелким шрифтом: «беспредел снесет все», подразумевала, как «Мишу — Беспредела», на которого, так кажется, грузи не грузи, а не перегрузишь, так и личный «беспредел» каждого, в том числе и Сергея — Извилины — ходячего носителя информации. «Беспредел» каждого, «беспредел» собственный, врастал в групповой, предела которого не знали и знать не могли, не было достойного случая — всегда можно что–то сверх предела, сверх человеческих и собственных возможностей…
Подобное кроется в подобном. Сходилось оно и с мнением Сергея — Извилины по поводу информации: «чем больше — тем лучше», с надеждой на собственный мозг — рассортирует, отсеет, выделит необходимое…
— Тихо, Серега думает!
— Спит или думает?
— Кто его знает, но все равно — тихо!
Сергею, средь множества сложно–пустого и путанного, истинное, — то что иной назвал бы озарением, приходит, когда он лежит на спине, находясь на пороге меж явью и навью, выявляя картину вроде листа фотобумаги брошенного в кювету с проявителем — сначала проступает общее, мутное пока изображение, потом набирает контрастности, и наконец, разом и везде проявляются мельчайшие детали, которые в общем–то и решают картину, доказывая ее правдивость — то, что иным, кто не в состоянии охватить все, составляет замысловатый ребус.
Не от того ли он так любит черно–белую фотографию, краски которой каждый либо додумывает сам… либо не додумывает, восторгаясь тем что имеет, считая себя вполне насыщенным.
Далеко не каждый, и даже не один из тысячи, обладает способностью видеть истинное, погребенное в завалах макулатурной информации. Но отличии от других, ему нет нужды что–то записывать или хранить, Сергей — Извилина — он же Серега — Глаз, знает свой мозг, а также и то, что в нем само все и отсортируется. Если какие–то заложенные в него факты (разрозненные или случайные) имеют малейшую возможность стать частью общего, то они сойдутся, сами по себе сцепятся краями. Главное не попасть в ловушку собственных мыслей. Как не перетряхивай эти кучи, чего с них не хватай, все должно произойти естественно. Лишь это верное. Сергей принадлежит к числу «интуитов» — той редкой породы людей, которые во множестве поступающей информации — большей частью мусорной и даже ложной (едва ли не всегда преломленной в угоду их распространителей и служащей определенным целям), постоянно находит их скрытую суть, цель, отделяя то, что на первый взгляд не может быть делимо, и объединяя связывая то, что казалось бы имеет друг к другу никакого отношения…
Командиру подле себя не нужны аналитики. Боевые столкновения скоротечны. Много важнее иметь рядом хорошего пулеметчика и снайпера, чтобы поддержать огнем тех, кто дальше, творит свое «черное» дело на переднем рубеже. Аналитик для относительно мирного периода. В кулаке все пальцы вровень и разом бьют, не делясь на… — кто сколько на себя взял, чья это заслуга, что вражина у собственный копыт сложился кучкой. Когда в «боевое» развернуты, Извилина — обычный пластун «правой руки», той, что страхует «левую»… «Левая рука» бьет, «правая» добивает. Левая — вылавливает «языка», правая его «потрошит», тут же на месте решает, стоит ли информация того чтобы передать ее центру? У Извилины талант к языкам: английский, немецкий, французский, испанский… У Извилины талант задавать правильные вопросы.
У его напарника талант к тому, чтобы на эти вопросы следовали быстрые и полные ответы…
Лучше всего умеют слушать люди, с которыми не стоит болтать.
— «Говорить мы учимся у людей, молчать у богов», — повторяет Сергей — Извилина малоизвестное от Плутарха.
— Тогда Федя много ближе к божьему промыслу, — отмечает Седой.
— Может и так, — бормочет Извилина, морща кожу у глаз под собственные мысли.
