— Почему ты так пристально смотришь на меня? — спросила Отилия.
— Ничего, просто так! — ответил Феликс, хотя множество недоуменных вопросов роилось в его голове.
Отилия не говорила Феликсу, что любит его, она только защищалась от обвинения в том, что не любит. Она ничем не обнаруживала своей любви. Ей было чуждо проявление всякой чувственности, которую Феликс уже давно изгнал из своих мыслей, как совершенно несовместимую с глубокой любовью. Не строила она также никаких планов на будущее, не мечтала вместе с Феликсом. А ему так хотелось услышать от Отилии: «Потом, когда мы будем вместе...» — Однажды она дала понять, что Феликс прежде всего должен устроиться в жизни сам, сделать карьеру, но ведь это вовсе не могло служить причиной, чтобы отказываться даже от мечтаний. Ясно было одно — душа Отилии оставалась для Феликса непроницаемой, и если она играла комедию сознательно, то играла ее очень тонко и грациозно. Чем чаще Отилия целовала Феликса в лоб, в щеки или слегка, как ребенка, в губы, чем больше убеждала его («Ты должен делать так, как я тебе говорю, у меня есть свои соображения») или упрекала («Так-то ты меня любишь?»), совсем как красивая сестра милосердия, которая строит глазки усатому раненому, лежащему на операционном столе, — тем большая растерянность овладевала душой юноши. Отилия не любила его, Отилия предстала перед ним как воплощение сестры, и это произошло именно сейчас, когда она пробудила в нем такую глубокую любовь. Искренняя душа, не способная к притворству, целиком отдающаяся своему чувству, Феликс, немного поколебавшись, исповедался Отилии:
— Ты спрашиваешь, почему я так смотрю на тебя? Меня охватывает странное ощущение. Твое присутствие делает меня счастливым, я ждал тебя с такой верой, я мечтал о тебе, но меня терзают сомнения. Если бы ты сказала откровенно, что не любишь, мне было бы безумно тяжело, но я бы покорился, считая, что нельзя тебя тиранить, обнаруживая свое слишком большое горе. Не знаю, какое решение я бы принял, но я бы навеки сохранил преданность тебе. Но ты говоришь, что любишь меня! Тогда почему ты не говоришь этого так же, как я, почему твое сердце не так же искренне, как мое? Я не могу себе вообразить любовь, которая не завершилась бы браком. Согласен, что нужно ждать, но почему ты не говоришь со мной о будущем, почему не посвятишь меня в свои планы? Ради бога, почему ты молчишь, почему не скажешь прямо, как ты смотришь на вещи, почему ты никому ничего не говоришь? Мне нужно от тебя только одно слово, и я буду ждать сколько угодно, буду вести себя как тебе угодно.
— Какое же это слово?
— Одно твердое слово, которое дало бы мне уверенность в том, что ты любишь меня.
— Но, Феликс, во имя господа бога, ведь я люблю тебя. Сколько же раз мне повторять это?
— Не знаю. Может быть, я плохо выразил свою мысль, но мне этого мало. Ты когда-нибудь выйдешь за меня замуж?
— Феликс, не усложняй всего! Зачем говорить о будущем, если ты сам признаешь, что сейчас не время для этого? Ведь главное для тебя в том, что я тебя люблю. Я уверена, что буду тебя любить и завтра, если ты будешь умным, но вполне понятно, я не могу сейчас говорить о - том, что завтра может случиться. Быть может, когда ты закончишь ученье, ты сам разлюбишь меня.
— Этого никогда не будет!
— Посмотрим. Если ты будешь меня любить, то сбудется то, чего ты желаешь.
— Значит, ты мне обещаешь?
— Ох, ты неисправим! Это примерно то же самое, как если бы я сказала: обещаю тебе завтра не умирать. И ты, Феликс, хочешь стать врачом, сильным человеком! Я всегда боюсь предрешать события, те события, которые не в моей власти. Я никогда не говорила: завтра я буду играть на рояле, но если передо мной был инструмент, я играла. Ты ведь не слышал, чтобы я говорила: я поеду в Париж,— но как только я получила приглашение, я поехала. Понимаешь ли ты, что я хочу тебе сказать? Я разговариваю с тобой таким, какой ты есть сейчас, и говорю тебе: «Я тебя люблю». Я бы вышла за тебя замуж сегодня, но это невозможно. Я ничего не обещаю, я буду ждать, как сложится жизнь. Все зависит от тебя.
Умом Феликс все прекрасно понимал, но подобные рассуждения для молодой девушки были уж слишком рассудочными. Его своевольная и жаждущая идеалов Душа жила по своим законам и никогда не довольствовалась настоящим. Быть может, Отилия говорила ему правду, а может быть, это было только уловкой лукавой девушки, желающей уклониться от решительного ответа.
— Послушай, Отилия, предположим, завтра наша свадьба стала бы возможной и мы бы любили друг друга так же, как сейчас. Тогда бы ты приняла предложение стать моей женой?
Отилия засмеялась и обняла Феликса, совсем как дядю Костаке, словно хотела сказать: «Никак тебе ничего не втолкуешь».
— Иди, Феликс, ложись. Я хочу спать. Завтра расскажем друг другу, что нам снилось.
На следующий день Паскалопол нанес им полуофициальный визит. Он крепко пожал руку дяде Костаке, подарил ему портсигар из палисандрового дерева и справился о здоровье. Такое же внимание он проявил и к Феликсу, найдя, что тот хорошо выглядит. Вынув из кармана маленький бумажник красного сафьяна, он протянул его юноше.
Потом Паскалопол перед всеми троими сделал пространный доклад о поездке во Францию, открыв тайну их маршрутов, рассказал про заботы об Отилии, о маленьких происшествиях. Казалось, что говорит дядюшка, который сообщает остальным членам семьи, как он справился с поручением прогуляться с племянницей. Паскалопол удивился, что некоторые письма не были получены дядей Костаке. Поскольку в них рассказывалось о таких вещах, о которых здесь, в Бухаресте, было известно только Стэникэ, Феликс сразу же догадался о причине. Однако он промолчал, питая отвращение ко всякому фискальству. На улице было тепло, дул ласковый ветерок, доносивший запах акации, и Паскалопол выразил желание посидеть в садовой беседке и сыграть в карты. Он считал, что родственникам грешно ссориться между собой, ведь сейчас и Аглае могла бы быть вместе с ними. Отилия вызвалась пригласить ее, но дядя Костаке был непреклонен. Хриплым голосом он объявил:
— Кто пло-плохо обращается с моей де-девочкой, тому не-нечего здесь де-делать,
И, повернувшись к Отилии, засмеялся, обнажая коренные зубы. Отилия вскочила к нему на колени и обвила его голову руками.
— Папа! — воскликнула она, поправляя ему единственный волос, который она разглядела своими острыми глазами на самой макушке старика.
Дядя Костаке был так доволен, что принялся играть в карты. Он сделал ставку, не жульничал и даже продолжал игру после того, как проиграл. Его хорошее настроение не обошло и Феликса, которому он неожиданно протянул пакет с деньгами.
— Я забыл тебе их отдать, — пояснил он, — это твои.
— Ну что, Костаке, разве не правда, что домнул Феликс прекрасный молодой человек, как я тебе и говорил?
— Пре-е-екрасный! — подтвердил старик. — Он и Отилия — мои дети.
— У тебя, Костаке, есть и хорошие и слабые стороны, — говорил Паскалопол. — Ведь мы знакомы столько лет. Тот, кто тебя не знает так, как я, мог бы сказать, что ты равнодушен к детям, на самом же деле ты любишь их. Но мало любить детей, Костаке, нужно сделать их жизнь прекрасной, дать им все блага, какие только можешь. В их возрасте рождается столько всяческих желаний, и то, чего они лишены сейчас, они уже не восполнят никогда. Я вспоминаю, Костаке, как ребенком я хотел пойти в цирк, где давали не помню уж точно какую программу. Почему меня не пустили, тоже не помню, но в тот день жизнь в моих глазах лишилась всякого смысла. Потом я был в цирке, в том же самом цирке, только немного позже, видел всю программу, но чувство неудовлетворенности не прошло. Мои товарищи, которые ходили туда раньше меня, рассказывали, как назло, о том представлении, на котором я не присутствовал, настолько красочно, что сожаление, что я его так и не видел, сохранилось на всю жизнь. Это, Костаке, все равно, как если бы девушка, которую я так желал в двадцать лет, вдруг была бы мне чудом отдана сейчас. Слишком поздно. Приятнее вспоминать о прошедшем счастье, чем после того, как минует твоя безрадостная, молодость, получить то, чего не имел вовремя. Ты любишь Отилию, в этом нет сомнений, и она тебя любит. Я клянусь тебе здесь, перед нею, что она никогда не жаловалась. До сих пор ей и не на что было. Но подумай о том, что я тебе как-то говорил, не то я украду ее у тебя. Она мне тоже нужна.
Феликс сразу же нахмурился, но Паскалопол заметил это и, слегка наклонившись над столом, хлопнул его ладонью по руке. Не бойтесь, я всегда уважал права молодости. Вы мне так же нравитесь, как и Отилия.
Дядя Костаке не рассердился на это ласковое нравоучение, прочитанное Паскалополом, он только покачал головой и в конце концов, сделав таинственные глаза, проговорил:
— У меня есть собственные планы в отношении моей Отилии!
