Мысль о папе заставила меня переложить руку Ренато с моего плеча на его колено.
— Фермерская жизнь — тяжелая штука. Не думаю, что я бы мог так жить.
В голосе Ренато мне послышалась какая-то снисходительность. Вообще-то я его понимаю. Если бы можно было выбирать, я бы ни за что не согласилась родиться в семье фермера. Но папа любит животных, и землю, и маму, и тишину. Как объяснить это образованному человеку? Я не стала даже пытаться, только ядовито заметила:
— Ну, тебе и не придется.
Ренато почувствовал мою злость:
— Я не хотел тебя обидеть.
— Но обидел. Я бы тоже предпочла жить в городе. Но я все равно ничего не могу изменить: я девушка с фермы, и с этим ничего не поделаешь.
— Не надо стыдиться своего происхождения.
— Я и не стыжусь.
Я всегда говорю Ренато то, что думаю, потому что, хотя и стесняюсь его — он такой взрослый, опытный, — уверена, что мне нечего терять.
— Можно спросить тебя? — Я поворачиваюсь к нему.
Снизу кричит служитель:
— Сохраняйте спокойствие! Я сейчас все починю!
Я воспринимаю это как знак свыше. Мне суждено провести несколько лишних минут с Ренато.
— Почему ты все время исчезаешь?
— Ты о чем? — невинно спрашивает он.
— Мы встречаемся, а потом ты пропадаешь на несколько месяцев. Я что-то делаю не так? Чем-то тебя обижаю?
— Нет, что ты, — поспешно отвечает он.
— Тогда в чем дело?
— Ты для меня слишком маленькая, Нелла.
— Мне уже пятнадцать.
— А мне двадцать два. В моем возрасте нехорошо ухаживать за такими, как ты.
— У тебя есть девушка?
— Есть кое-какие.
— То есть не одна?
— Я же молодой парень, — говорит он, пожимая плечами.
— Не такой уж молодой. Мой папа женился в двадцать.
Он смеется:
— Ты очень честная и смелая.
— Ты ведь тоже со мной честен, и мне это нравится. Ты прав, я, наверное, слишком маленькая для тебя. И очень жаль.
Ренато берет меня за руку:
— Ну, ты скоро вырастешь.
Он смотрит на меня так, что я краснею.
— Знаешь, Нелла, ты особенная. У тебя есть и ум и красота — редкое сочетание.
— Почему ты считаешь меня красивой?
— Давай посмотрим. — Ренато берет мое лицо в ладони и пристально разглядывает. — У тебя ровный носик. Неплохой. А глаза вообще замечательные. Они меняют цвет. Сейчас они темно-карие, но на солнце становятся зеленоватыми. Почти изумрудными.
Я уже хочу, чтобы карусель скорее починили и это мучение закончилось. Я не хочу влюбляться в Ренато еще сильнее. Он никогда не будет моим. Он сказал мне, что я красивая — мне этого никто никогда не говорил. Вот и достаточно.
Я смотрю ему в глаза. Он обнимает меня, наклоняется и целует в нос. Я пытаюсь что-то сказать и не могу. Если бы я была приличной девушкой, я бы велела ему прекратить. Я всегда думала, что я приличная девушка. Но, видимо, нельзя об этом судить, пока не узнаешь вкус настоящего поцелуя. Он улыбается и целует меня в щеку. Потом покрывает поцелуями мои губы. Я хочу оттолкнуть его и не могу. Поцелуи слишком сладкие — слаще, чем я думала.
— Все в порядке. Поехали! — кричит снизу служитель.
Мой первый поцелуй закончился слишком быстро. Мы начинаем медленно опускаться. Если бы только я могла навсегда остаться в воздухе, высоко над землей, где мое сердце бьется так громко, что, должно быть, весь Розето слышит его стук.
Мы идем в толпе молящихся по Гарибальди-авеню. Торжественная воскресная процессия началась. Во главе вышагивает Мигелина де Франко в белом платье и плаще. Она возложила на голову статуи Святой Марии тиару с драгоценными камнями — каждая женщина города дала по камню для этой тиары.
Статую несут шесть мужчин в черных костюмах и с лентами через плечо. За ними, как почетный караул, следуют «Рыцари Колумба» в киверах с белыми плюмажами и саблями. Потом с корзинами ярко-красных роз идут сестры Мигелины и девочки-старшеклассницы. Отец Импечато шагает рядом со статуей, то и дело поворачиваясь к толпе молящихся. Многим нужно заступничество Святой Девы. Я молюсь о папе, чтобы он выздоровел.
Когда мы проходим мимо парикмахерской Ланзары, я отворачиваюсь.
— Ренато там нет, только его отец, — шепчет Четти.
— А где его мать?
— Она умерла много лет назад. Разве он тебе не говорил? — удивляется Четти. — Все, прошли, — говорит она, глядя через плечо.
Я медленно выдыхаю.
— Я, кстати, хотела тебе кое-что сказать, — начинает Четти. — Я больше не буду ходить в школу.
— Как?
— Я должна работать.
— Разве вам не помогает дядя из Филадельфии?
— Помогает, но все равно этого мало. К тому же мама считает, что неудобно сидеть у него на шее. Я пойду на фабрику.
— Но ты же хотела стать медсестрой. Неужели ничего нельзя придумать?
— Нельзя. Но я думаю, на фабрике тоже будет неплохо.
Я добираюсь до фермы усталая и грустная: мне жалко Четти. Отодвигая щеколду на воротах, я замечаю во дворе машину Алессандро. Из дома доносятся голоса. Когда открываю дверь, то слышу, как папа говорит:
— Ты должен ехать.
Я вхожу, и все смотрят на меня.
— Что случилось? — спрашиваю я.
Ассунта сидит на диване, папа — на кухонном стуле, вытянув вперед ногу в гипсе. Мама меряет шагами комнату. Алессандро прислонился к косяку и держит в руке письмо.
— Алессандро должен ехать в Италию, — тихо говорит Ассунта. — Его отец очень болен.
— Я не поеду, — говорит Алессандро. — Ты плохо себя чувствуешь. Я должен быть рядом со своей женой.
— Если бы у меня отец заболел, я бы поехала, — говорит Ассунта. — Ты должен ехать.
— А как же ферма? — спрашивает Алессандро.
Когда я услышала, что Алессандро придется уехать, у меня упало сердце. Это невозможно! Что мы будем делать? До Италии добираться — месяц туда, месяц обратно. Даже если он побудет там совсем немного, каких-нибудь две недели, он не вернется раньше зимы. Кто же будет работать на ферме?
— Моя нога заживает не по дням, а по часам, — говорит папа, медленно вставая.
— Но она еще не зажила, — вмешивается мама.
— Селеста, — отмахивается папа. — Давай отпустим его. Мы сами справимся.
— Я буду работать на фабрике, — говорит Елена.
Я прикидываю, что вся работа на ферме, которую делала Елена, достанется мне.
— Я могу по утрам перед школой доить коров, — предлагаю я. — А после школы буду кормить лошадей и цыплят.
— Этого мало, Нелла.
— Папа, я сделаю все, что нужно, чтобы помочь.
— Тебе тоже придется пойти работать, — грустно говорит папа.
