Наверху заплакала Люси. Жалобные всхлипы вырывались из ее перекошенного рта. Барни нежно посмотрел на сестру, его обычно такое веселое лицо было сейчас задумчивым, полным заботы и внимания.
— Папа во всем разберется, — утешал он сестру. — Хотя сейчас и не похоже на то, но думаю, все наладится, и довольно скоро.
— Дело не только в этом. — Люси порывисто вздохнула, сквозь потоки слез глядя на брата. Когда Люси плакала, лицо ее было чудовищно некрасиво, просто безобразно. — Я беременна, — почти что выкрикнула она. — Я не знаю, что делать. Я хотела сказать об этом отцу. Но как я могу сказать ему это сейчас?
Барни медленно обернулся к Кэтти, которая мрачно кивнула, подтверждая слова сестры.
— Кто? — спросил Барни.
— Джимми Роуз, — со злым выражением лица выпалила Люси.
Сестры пристально смотрели на лицо Барни, пока он переваривал услышанное.
— Тогда ты не смеешь говорить об этом с отцом. — Барни злился очень редко, но это был как раз один из таких моментов. — Не смеешь обрушивать на него еще и это. Ты что же, не понимаешь, что с ним сейчас происходит?
Люси вновь затряслась от рыданий. Ей казалось, что в жизни не существует для нее больше ничего, кроме рыданий, боли и отчаяния.
— А как же я? — стонала она.
— Мне очень жаль тебя.
— Да уж, по тебе заметно!
— Барни! — сказала Кэтти. — Ну посмотри же на нее.
Барни вздохнул.
— Мне действительно очень жаль тебя, Люси, правда. Но ты не должна прямо сейчас бежать к отцу, именно в такой момент, когда все и так пошло прахом, и сообщать, что его лучший друг сделал тебе ребенка. И как тебя вообще угораздило связаться с Джимми Роузом? Он и сам годится тебе в отцы. Как все это могло произойти, как ты могла допустить такое?
— Таблетка. Я иногда забываю принять. И я была уверена, что люблю его.
— Джимми Роуза? — Теперь Барни издал звук, похожий на стон. Затем Барни кивнул, в знак того, что он понимает чувства сестры, хотя и делает это весьма неохотно. — Ну хорошо, теперь я понимаю, в чем дело. Бедная Люси, но ты все равно не можешь рассказывать об этом отцу. К тому же, ты ведь уже рассказала мне. И первое, что я сделаю, это немедленно отправлюсь к Джимми Роузу и выверну этого негодяя наизнанку.
— И засунешь его яйца в кофемолку, — злорадно пробормотала Кэтти.
— Да. А кое-что еще насажу на шампур. Как мелкую крысу.
Люси издала звук, который не был ни рыданием, ни стоном. Это был издевательский смешок, прорвавшийся сквозь ее горе и отчаяние.
— Вот так-то лучше, — сказал Барни. Он сел рядом с сестрой, обнял Люси и положил ее голову к себе на плечо. Затем зашептал ей в ухо, пытаясь утешить, ободрить, убедить, что она не одинока в своем горе:
— Ведь мы можем уладить все это сами, правда?
Люси медленно кивнула головой.
— Я хочу сделать аборт. И уехать из Графтона.
— Ну разумеется, — согласился с ней Барни.
Нина открыла входную дверь и увидела на пороге Барни.
— Ты работаешь? спросил он.
— Да, — кивнула Нина.
— Можно мне все-таки войти?
Нина распахнула перед ним дверь. Она не удивилась, увидев Барни. Он уже не в первый раз приходил без звонка, как будто чувствуя, что ей гораздо легче будет отказаться от встречи по телефону, не видя его перед собой. Что в действительности удивило Нину, так это то, что вторжение Барни посреди рабочего дня не вызвало у нее ни неудовольствия, ни раздражения.
Барни прошел за Ниной на кухню. Спросив жестом ее разрешения, Барни подошел к холодильнику, открыл его и достал оттуда банку пива, которое она держала теперь специально на случай его прихода. Нине даже нравилось, как легко и быстро освоился он v нее в кухне, где Барни вел теперь себя абсолютно по-хозяйски. Это создавало иллюзию, что в доме все-таки кто-то живет. Барни потянул за металлическое колечко, и прежде чем отпить из банки, спросил, шевеля губами над полоской пены:
— Ну, и как дела? — Он всегда задавал один и тот же вопрос.
Это не вызывало в Нине раздражения. Напротив, непосредственность Барни как бы заставляла и ее чувствовать себя моложе, быть частью того мира, в котором работа и чувство ответственности были лишь неприятными препятствиями, которые надо было преодолевать ежедневно, чтобы иметь возможность заняться наконец настоящим делом — получать удовольствие от жизни.
Нина рассмеялась.
— Спасибо, хорошо, — ответила она на вопрос Барни. — Я много работала. Ездила в Лондон договориться о новой сделке. А ты?
Барни отпил еще немного пива.
— А у меня все не так хорошо, — сокрушенно сказал он.
Нина взглянула в лицо юноши, ожидая рассказа о дорожной катастрофе или о неприятностях в колледже.
— Расскажи мне, — попросила она.
Барни встал из-за стола, за которым сидел, и подошел к Нине. Он двигался немного неуклюже и в то же время грациозно, и еще прежде, чем он подошел к ней, Нина знала, что ей приятно будет его прикосновение. Когда Барни обнял ее, она нежно прильнула к нему.
— Пойдем наверх? — спросил Барни, поцеловав Нину.
— Мы не можем все время подниматься наверх и укладываться в постель, — возразила Нина.
— А почему нет?
— Хм, сейчас, когда ты спросил, я не могу придумать конкретной причины. Просто человек не должен все время потакать своим желаниям. Это вопрос принципа. Самодисциплины.
— Ерунда, — прервал ее Барни.
В конце концов они все-таки поднялись в спальню.
В постели Барни был таким же, как и в жизни — одновременно грациозным и неловким. Барни понимал, что он чересчур порывист и иногда делает что-то не то, и, когда юноша начинал беззвучно посмеиваться над собой, Нина, прижавшись лицом к его лицу, думала, что он напоминает ей улыбчивого, здорового зверя. Если она пыталась слегка направить его действия движением рук или бедер, черты лица Барни тут же заострялись, он становился настороженным и сосредоточенным, тоже как чуткое животное, и Нина тут же спешила приободрить его улыбкой или другим проявлением нежности, чтобы он не понял ее попытку как недовольство тем, что делает он сам, и не обиделся.
Когда Барни оказался в ее постели во второй или в третий раз, Нина спросила его, со сколькими женщинами он занимался любовью.
— С полдюжины. С шестью, — поправился Барни, поняв, что «полдюжины» может звучать как отговорка, нежелание отвечать. — Включая тебя.
— Так же, как и я. Я имею в виду любовников.
Это признание как бы сделало еще короче дистанцию между ними. Но, в отличие от Гордона, Барни не заставлял ее рассказывать о Ричарде и о ее прошлой жизни. Барни больше интересовало настоящее. После Гордона и того неприятного осадка, который оставил их разрыв, порывистость Барни казалась такой естественной, как бы неизбежной и оттого еще более приятной.
