Забросав Феодосью ветками, Олексей помчался в казенную избу, где обитали иногородние, вернее деревенские, стрельцы, и при всеобщей панике и неразберихе, вызванной багровым туманом, собрал свои пожитки, прихватив чужой кафтан, порты, штаны, шапку – все, что под руку попалось, в том числе и старый монашеский кокуль, неизвестно за какой нуждой висевший на стене.
Облачив Феодосью в мужскую одежду – портища он натянул поверх исподней юбки – и заплетя кое-как распущенные волосы в косы, Олексей вновь уложил ея за бревна, размышляя, что делать далее. И тут на дороге со стороны села Холопьева показались несколько груженых возов и крытых кибиток холопьевцев, решивших прибыть в Тотьму заранее, дабы не проворонить всеобщий собор и отъезд. Олексей кинулся наперерез и вдохновенно набаял первое, что пришло в голову, – монах, мол, певчий и все прочее, что он уже поведал Феодосье. Холопьевцы сперва дружно отказались взять двоицу путников, подозревая у монаха опасную заразу.
– Уморить нас хочешь? А ежели у него чума?
Но Олексей, как черт его за язык водил, красно сбаял, что монах угорел в бане. Почему сия духовная особа была уложена недужить на сыру землю, холопьевцы спросить не успели, ибо Олексей обрушил на них прорву тотемских новин – про божье око, сожженную ведьму, багровую тьму – и сверх того еще от себя прилгнул про колокола, которые ударили сами по себе.
Горланя, холопьевцы уложили монаха в крытый возок, подивившись его нежному обличью, но стрелец – это, несомненно, был его звездный час – извлек из глубин памяти сведения о евнухах и, под страшную клятву хранить сию тайну до смерти, признался, что монах – кастрат, скопец. В монастыре сему монаху с его полного согласия отринули муде, дабы сохранить звонкий голос.
Эта информация поразила холопьевцев похлеще багряной тьмы.
– И самый мехирь отрезали? Или только муде? – дергали оне стрельца за рукав на всем протяжении пути к ночному стойбищу под стенами города. Расположиться на Государевом Лугу суеверные холопьевцы отказались, узнав, что спать придется рядом с прахом и костями свежесоженной ведьмы.
– Ой, нет, друже, не любим мы в таких местах сонмиться. Проедем берегом на ту сторону города. Подальше положишь, поближе возьмешь.
Вот и все вечерние события в самом полном и доподлинном описании.
Теперь, лежа в возке, Олексей делал вид, что спит. Но по его дыханию было понятно, что сие не так.
Феодосья шумно повернулась с боку на спину.
– Что такое? Почему разбудили? – деланно сонным голосом спросил стрелец, подняв голову.
– Олешенька, не злобься на меня, расскажи, что далее со мной было.
– С тобой-то ничего. А вот со мной! Аз ведь колдунью от смерти спас! Что за это полагается?!
– Да уж не соболий кафтан да желанная грамота, – согласилась Феодосья.
И, стараясь не встревать, выслушала весь дальнейший рассказ Олексея. Правда, в том месте, где стрелец изрек свою выдумку про отрезанные муде, Феодосья подскочила на месте.
– Как это аз – евнух?! Как это без мудей?! Как – оскопили? Господи, помилуй! Да ты ничего дурнее не мог налгать?! – сдавленным голосом завопила она.
– Сбреши завтра обозным сама чего поумней, коли такая ученая! Чем ты недовольна? Не было у тебя допреж мудей, и не горевала. А теперь разошлась на лай!
– Так раньше я женой была, а теперь мужем стала!
И только сейчас до Феодосьи дошел весь ужас ее положения. Монах! Певчий земли русской! Евнух!
Она со стоном развернулась лицом вниз и уткнулась в шкуру, дав волю слезам.
– Ну чего ты воду льешь? – рекши Олексей.
– Ох, душа ноет, купно же и сердце, – всхлипнула Феодосья. – Какой с меня певчий? Я окромя «Заплетися плетень» да «Цветочек-незабудочка» и песен не знаю.
– Разучишь! А первое время ссылайся, что после угорания в бане долго был в забытье и оттого отчасти лишился памяти. Сие помню, сие – нет! Как зовут – помню, а как на клиросе песни выводить – отшибло. Да в Москве такие уроды толпами шастают, что твое беспамятство на их виде – тьфу! И не глянет никто, и не удивится. Подумаешь, памяти нет! Да там есть такой мужик, что у него брюшины нет и все кишки видны!
– Ой, не лги! Как это – кишки видны?
– Сама увидишь! За плату и потрогать его требуху можно.
– Фу! Гадость!
Феодосья глубоко вздохнула.
– Почто ты назвал меня Феодосием Ларионовым? Уж очень напоминает Феодосью. Вдруг кто сымеет догадку?
– Да первое в голову пришло. В торопях все бысть. Вспомнил, как в указе о сожжении тебя наименовали, и переделал быстренько. Ну давай назовись по-иному. Некрещеное имя у тебя какое?
– Беляница, – несколько смутясь, призналась Феодосья.
А Олексей вспомнил ее белые полные ноги и колени, увиденные во время переоблачения в мужескую одежду.
– А у тебя какое некрещеное имя?
– Злоба! – гордо сообщил Олексей.
– Али ты злой?
– Еще как злой!
– Ой, не прилыгивай. Добрый ты.
– Зачем мне брехать? Ты меня еще в драке не зрила!
– Не люблю, когда бьются.
– Что за мужик, если не бьется? Это уж баба будет. Но Беляницей тебе бысть нельзя, сие бабье имя. Выбирай некрещеное мужеское, – приказал Олексей.
– Мужеское? Пусть будет Месяц! – предложила Феодосья.
Олексей поморщился в темноте.
– Назвалась бы – Паук. Или Храбр. А то – Месяц. Ей, не забыть бы нам еще завтра волоса тебе отрезать.
– Как волоса отрезать?!
Феодосья схватилась за ушесами.
– Сие невозможно – без волос.
– Ну если без мудей возможно, то уж без косы как-нибудь переходишь. Хочешь, сейчас прямо отрежем, чтоб без посторонних самовидцев?
Олей! О! Косы ее! Бысть оне расплетенными в бане до белых колен. И чесала их повитуха Матрена али холопка Парашка частым костяным гребнем. И учесывала Феодосья ради благовония, намазав на гребень елея, украденного из домовой молельни. Наущала ее этому жена брата Путилы, Мария, коя мечтала о заморских духах и даже, ластясь, заказывала Путиле привезти их из Москвы. Но привез он духи, похожие на ароматный мягкий воск, и пахнувшие, по заверению торговца, персидскими розами, лишь однажды, в первый год после свадьбы. А потом отбояривался, что не нашел на рынке душного ряда, но на самом деле жалел серебра на такую бездельную вещь.
Делать было нечего. С косами придется прощаться.
– Отрежем сейчас, – скорбно сказала Феодосья.
Олексей сразу извлек невесть откуда огромный нож и на ощупь, изрядно попыхтев, отрезал выправленные из-под кафтана косы.
– Куда теперь их? – грустно вопросила Феодосья. – Али в Сухону кинуть?
– Глупая мысль. Давай твои волосья, я их припрячу, а в Москве продадим на Вшивом рынке.
– Как – продадим? Да кому ж чужие волосья нужны? – удивилась Феодосья.
