– Что со мной? – вопросила Феодосья, не предав традиций.
Засим она на некоторое время замолчала, ибо ритуал был исчерпан – о чем и у кого еще вопросити, она не знала. Поэтому Феодосья приподнялась и села. Пахло вяленой рыбой и старой шкурой.
– Али во сырой земле лежу?! – взволнованно предположила Феодосья и повела взором.
Но обозриться ей не удалось, ибо стояла такая кромешная тьма, что Феодосья даже решила было, что не открыла еще очесов. Очеса были вытаращены. Но видов действительности не появилось.
– Али аз во сне? – гадала она.
Феодосья вперила в темноту слух.
Увы, вокруг было полное беззвучие, если не считать звона в ушесах самой Феодосьи.
– В каком уше звенит? – пробормотала Феодосья. – Ежели угадаю, то во сне снюсь. В правом. Верно! Значит, я сонмлюсь.
Она вновь откинулась на спину.
Под спиной захрустело, и еще сильнее пахнуло сушеной рыбой.
– Что же мне снилось-то? – стала припоминать Феодосья. – Ой, Господи, сожгли меня! Тьфу! Тьфу! Присонмится же такая гадость! Уходи куда ночь, туда и сон прочь!
В голове ее мельтешили видения, крутился сгусток мыслей, от которого, как языки пламени, отрывались и отлетали и тут же растворялись во мраке лоскуты воспоминаний. Феодосья пыталась ухватить проносившиеся искрами слова и видения, но оне гасли в потемках сознания.
– Надо мне успокоиться, – решила она. – Коли я во сне, так рано или поздно проснусь. Коли во сырой земле прикопана, то надобно выкапываться, пока дыхательной жиле дыханья хватает. А коли я на ночной небесной сфере уже, то надо ждать, когда сменится она утренней, и по свету идти искать врата райские.
Последние слова вдруг озарили мыслие Феодосьи, и, так резко сев, что в глазах разбежались желтые круги, она все вспомнила! Всю свою жизнь и, главное, все драматические события последнего дня. Словно зря со стороны, откуда-то сверху, на Государев Луг, она увидела, как объявляют о казни отец Логгин и воевода, и себя, стоящую в сером портище внутри охваченного огнем сруба, в клубах черного дыма, застилавших багряного цвета небо. Вот крикнула она: «Смертушка, дорогая, дай умереть поскорее, явись к Феодосье-отшельнице!» И более никаких картин в голове не оказалось.
– Значит, пришла Смерть на мой зов! И я мертва! И лежу пока в теле, ибо не отлетела душа моя на небеса, к сыночку Агеюшке. Видно, вышла небольшая задержка.
Даже при таких смертельных обстоятельствах Феодосья не теряла способности к анализу и логическим выводам.
– Значит, надо лежать и ждать! Ибо рано или поздно, но душа, как ей и подобает, отделится от тленного тела и улетит прочь…
Неожиданно слово «тленный» вкупе с явно рыбным запахом навело Феодосью на неприятное предположение, что задержка с отделением души так затянулась, что тело ея стало с душком… Ввергнувшись в такой пессимизм, Феодосья не могла уж остановиться в мрачных рассуждениях.
– Что как забыли про меня на том свете, и душа моя останется в теле? Тогда придется мне бродить неприкаянным призраком веки вечные по лесам, по долам с водяными и лешими? О, Господи! Нету сил лежать! Надо выбираться!
Сбив ногами смертное покрывало, она встала на четвереньки и, хрустя неведомо чем, полезла по направлению… Да просто полезла, без направления, ибо его было не видать. И тут же наткнулась на неведомые тенеты, похожие на ощупь на войлок. Феодосья развернулась на подперделке и рьяно уперлась в войлок ногами. Тенета затрещали, вылетели наружу нижним концом и вновь опали, оставив полосу темного, но все же видимого мрака. Феодосью опахнуло свежим морозным воздухом.
Она спешно спустила ноги в проем и съехала вниз, оказавшись на мерзлой траве. Светил месяц. Вокруг стояли возы. Фыркали лошади. Поверх возов темнели стены Тотьмы. Вдали мерцал костер. Сердце ее затрепетало. Но сбоку вдруг плеснула вода, как бывает от разыгравшейся рыбы или закачавшейся лодки, и от этого звука Феодосье совершенно не ко времени захотелось по малой нужде.
– Все ж не мертвая я, – задумчиво пробормотала Феодосья и тихонько пошла искать место, где можно было бы добропорядочной жене излить сцу.
Зайдя за кусты, темневшие у городской стены в нескольких шагах от воза, в котором она неведомо как очутилась, Феодосья хотела приподнять подол и вдруг обнаружила, что на ей мужское облачение – долгополый кафтан и штаны! Оказаться в мужеском наряде было так же немыслимо, как пройти по улице распоясанной и простоволосой али расхристанной! «Свершала ли грех переоблачения в мужеские одежды?» – сей вопрос кающимся тотьмичкам даже и не задавался, ибо нельзя было услышать на него ничего увлекательного, окромя: «Нет, батюшка, в сем не грешна».
В изрядном недоумении и зело попутавшись в завязках верхних штанов и исподних портищ, под которыми к тому же оказался подол нательной юбки, Феодосья, наконец, присела за кустами. И почувствовала, что в подпупную жилу уперлась некая твердая вещь. Встав, она вновь принялась искать в штанах и нашарила мешочек, который сразу узнала, едва сжала в нем заветную хрустальную скляницу с засушенным мандарином внутри. Радость охватила Феодосью, ибо сие были бесконечно дорогие ее сердцу вещи, свидетели и счастий, и страданий, – заморская игрушка, подаренная любимым Истомой, шелковая вышивка небесных сфер, крошечный эмалевый складень.
– Да кто же меня переоблачил, не тронув драгоценностей моих?
Сей двусмысленный вопрос тут же вызвал в Феодосье женский испуг – что как переоблачал ее мужчина? Не видал ли он срамных мест? А ежели видал, то так теперь добрым людям в глаза глядеть? Ох, тяжела женская доля, каждый-то норовит сорвать плоды твои, не печалясь об репутации!
Впрочем, последние словеса были явно не из Феодосьиного лексикона. Провалиться на этом месте, если не процитировала она честную вдову повитуху Матрену.
Вернувшись к возу, Феодосья забралась в него, изучила внутренность и обнаружила, что сидит она на старой коровьей шкуре, под которой наложены кули с сушеной рыбой, а укрыта в беспамятстве была войлоком и куколем с головным капашоном и завязкой из кожаных полос. Тут же валялась мужская шапка.
Один куль, с самого края воза, оказался распечатан, и Феодосья со словами: «Прости, Господи!» – запустила в него перста да и вытянула горсть вяленого сущика.
Олей! О! Не сравнятся с сей крошечной, серебристо-прозрачной или коричневатой, но так же с прозрачным брюшком, рыбкой ни тыквенные семечки, ни каленые орехи, ни вяленая брюква, ни морковная пастила, ни медовые леденцы, ни сахарные заедки, ни даже иноземные подсолнечные семечки. В пору ловли сущика, или, по-иному, снетка, целыми ватагами уезжают из Тотьмы вверх по Сухоне рыбаки и, достигнув вскорости Белоозера, до краев наполняют ладьи этой рыбкой. А после рассыпают ее толстым слоем по крышам дворов, погребов и кладезей, так что из светелок аж глядеть больно, так блистает вся Тотьма серебром. Девицы и парни по всей округе Белоозера набирают снетка полные карманы, идя на посиделки или гулянки. Рачительные жены перетирают сушеную рыбку пестом в муку и хранят в туесах или горшках. Стоит заварить рыбную муку кипятком, как готова начинка для пирогов или сытное дорожное варево.
