Глаза у Жен от слез красные и опухшие. Я знал, что она плачет. Нельзя было ее сюда брать, из-за тяжести случая Алисы, из-за тяжести моего собственного случая. А она не поняла — обиделась. Не думаю, что Жен отдает себе отчет в том, что происходит, в том, что творит с собой и со мной. Она рискует, привязываясь к пациентам, рискует, просто глядя мне в глаза. Не понимает, думает, что, если сделать все правильно — можно выиграть с любыми картами… Невозможно. Разве реально и дальше встречать ее в коридорах исследовательского центра, шутить и защищать перед Рашидом, а затем возвращаться домой к Вере и делать вид, что я не хочу оказаться в другом месте и с другим человеком?
— Жен, — я очень стараюсь включить мозг, а не то, что ниже, и смотреть только в ее лицо. — Вы в порядке? — Ты в порядке?
— Кирилл, какая тебе разница, в порядке ли я? — спрашивает желчно, явно подчеркивая пренебрежительное обращение.
Однако эффект иной. Звучит так, будто мы действительно имеем право друг к другу обращаться, как друзья или любовники, будто близки. Захлопываю дверь и делаю несколько шагов по направлению к кровати. Теперь нас разделяет всего полтора метра, и отсюда отчетливо видно, насколько серьезные и грустные у Жен глаза. Что сказать ей теперь? С самого начала командировки я вел себя по отношению к ней отвратительно, а теперь вломился к ней в номер, обеспокоенный состоянием здоровья. Кретин.
— Есть разница, — вырывается хрипло.
Тонкий халат льнет к ее телу, обнимает так, что остается только завидовать. Она вся безупречная, совершенная. Глаза широко распахнуты, кончики мокрых ресниц касаются век, а длинные, как у пианистки, пальцы вцепились в покрывало кровати. И губы, припухшие после плача, яркие и влажные. Думаю, было бы восхитительно провести по ним языком, изнутри, там, где они гладкие как шелк… Дьявол, лучше бы она сидела передо мной голой. Это было бы гуманнее, чем представлять. Порой мужское воображение безжалостнее правды.
Неужели я проиграл войну, когда зашел сюда? Или я сдался еще в тот день, когда переманил Жен в наш исследовательский центр? Нет ответов.
Я уже понял, что все происходящее — не просто похоть, я готов встать на колени и поцеловать каждый ее палец. За то, что эта девушка вернула меня к жизни своим вниманием, заботой и лаской. За ее запах, невесомые прикосновения к заживающим ранам, за ощущение прогибающегося под весом женского тела матраса… А сегодня мы вдвоем в номере, на ней нет защиты из белого халата или строгой одежды, ничто не стягивает своенравные кудряшки. Так естественна и близка, что желание заставляет содрогаться.
— Как же я устала, — вздыхает вдруг Жен. — От тебя.
Понимаю, что я устроил ей американские горки. Сначала игнорировал, а теперь напротив — не позволяю побыть одной. Такое кого угодно сведет с ума, но иначе я не могу. Уйти не могу. Чувствуя себя провинившимся подростком, начинаю нести какую-то околесицу:
— Нельзя было позволять тебе ехать сюда. Нельзя было позволять видеть Алису, принимать участие в ее судьбе. Что с ней будет?
— Ничего не будет. Болезнь уже отняла у нее детство. Легкость, простоту, умение радоваться мелочам, — пожимает она плечами так, будто ничего криминального не произошло. От этого жеста ворот халата чуть распахивается, обнажая ямочку у основания шеи. Если Жен еще раз поведет плечами… ей не стоит так делать. — А сегодня эта тварь лишила ее еще и надежды.
— Разве может быть, что на этом все?
— Бога ради, Кирилл, избавься от своего комплекса Мессии. Алиса, Евгения — всех тебе не спасти.
— А всех и не надо. — Только тебя.
Несколько секунд мы просто напряженно смотрим друг на друга, и воздух вокруг вибрирует от напряжения, а затем я не выдерживаю и помимо воли опускаю глаза на ее губы, грудь. И она это видит, понимает, позволяет. Все-таки ослабляю узел галстука.
— Ты выпила кофе, — пытаюсь переключить мысли на что-то другое, на что угодно.
— Выпила, — кивает.
— Не надо так. Обещай, что не будешь.
— Кирилл, — вдруг улыбается она. — В моей жизни было не так много приятных моментов, но кое-что все же есть. Знание, что каждое действие может стать последним и его необходимо совершить. Я не хочу умирать, не зная, каков на вкус напиток, покоривший весь мир.
Я тоже не хочу. Порывисто наклоняюсь и обхватываю руками ее лицо. Судорожный вздох и губы соприкасаются. Секунда требуется, чтобы осознать происходящее, а затем я опрокидываю Жен на кровать и накрываю своим телом. Когда ее ноги обвиваются вокруг моей талии, мозг отключается окончательно. Кожа под ладонями, солоноватый привкус крови от прокушенной губы, я не знаю, что делаю. Все, что могу — не находя покоя, вжиматься в ее тело, окончательно утратив контроль над происходящим.
Пальцами одной руки я снова и снова ласкаю ее грудь через ткань, а второй прижимаю к себе ее голову, чтобы даже не думала отвернуться, от меня отстраниться. Если сейчас Жен попросит остановиться — не смогу. Мне нужна она вся. Я хочу коснуться каждого кусочка кожи, но слишком стремительно приближаюсь к грани, так, будто в жизни женщины не касался.
Задираю ее халат все выше и выше, пока тот не сбивается на талии, обнажая белье и низ живота. Зрелище смуглой кожи под моими пальцами завораживает, парализует, пробуждает алчность. Хочется увидеть ее всю, без остатка. Жен охотно помогает мне избавиться от халата, и, едва позволив насладиться зрелищем, ложится на кровать снова. Смотрит в глаза, не дает отвести взгляд, приподнимается и стягивает с себя белье.
— Твоя очередь, — выдавливает хрипло.
А я действительно сижу перед ней, даже галстук не сняв. Неловкими, непослушными, жаждущими совсем иных прикосновений пальцами тороплюсь избавиться от одежды. А она смотрит жадно, будто тоже меня представляла. Бога ради, я же с ума сойду от этой мысли!
Не знаю зачем, но стараюсь не шуметь, не спугнуть это хрупкое и шаткое взаимопонимание. И когда мы, болезненно обнаженные, сплетаем объятия, слышны не разговоры и вздохи, а доносящиеся из окна звуки города, легкий шелест белья, скрип кровати.
Я заставляю себя подавить стон, когда ложусь на бок за ее спиной, потому что даже двигаться больно. Все тело похоже на оголенный нерв, но я касаюсь ее ноги ладонью. От удовольствия Жен закрывает глаза, прижимается лопатками к моей груди. А я все пытаюсь насмотреться, прежде чем провести пальцами по округлости бедра, впадинке на талии, холмикам грудей, изгибу шеи и шершавым от поцелуев губам. Моих поцелуев. Наших.
Касаюсь ладонью треугольника меж ее ног, и Жен изгибается, прижимаясь сильнее, поощряя. Крыша летит к черту, так я хочу ее. Забыв обо всем, страстно шепчу ей на ушко какие-то банальные, несусветные глупости. О том, насколько красивее она, чем мне представлялось. Кажется, слишком ударяюсь в подробности, и она спрашивает, где я ее представлял, как оно было. Но я ей не скажу. Женщинам такие вещи говорить опасно.
Еще бы не опасно, если я представлял ее даже в своем доме, в своей постели, на письменном столе в кабинете, и на подоконнике, где каждый может увидеть. А какого черта? Пусть видят, что моя. Моя…
