хочется что-то сказать, но разве время? Потянулась к нему, целуя…
С каждым мгновением все смелее и смелее становились их поцелуи, все отчаянней и отчаянней — объятия. Он что-то шепчет ей, целуя — спешно, неразборчиво… Она улыбается: ласкает ее слух горячий страстный шепот — в ответ стучит в висках: «Люблю, люблю, люблю…» Пуговичка за пуговичкой под осмелевшими ее пальчиками сдается без боя его рубашка. Пара мгновений — и молния на ее платье расстегнута до поясницы; с легким шорохом тонкая ткань спадает к ногам, обнажая дорогущее черное белье из нежнейшего шелка — красивое, специально для него надетое, но такое лишнее сейчас. Глубокий вздох, то ли его, то ли ее — не разобрать теперь. Его руки скользят по ее спине, ищут застежку — находят и отчаянно сдирают черный шелк, чтобы найти покой на упругом теплом холмике с затвердевшей вершинкой… И находят. Нет сомнений, грудь этой девочки создана только для него — уж слишком идеально лежит в его ладони. Так нравится сжимать ее, гладить… Целовать, лизать, кусать легонько и снова целовать, извиняясь за несдержанность — тепло и нежность ее кожи сводит с ума… Что он может сделать с этим?
— Прости, Лика…
Но извинения ей не нужны. Лика сама льнет к нему, подставляется, целует, обнимает, а он не верит самому себе, что так просто и естественно может быть рядом с женщиной. Еще совсем недавно он ненавидел весь белый свет, был уверен, что женщины его не интересуют — они есть воплощение зла и лицемерия; не допускал даже мысли, что позволит кому-нибудь из них, а уж тем более Горской, вот так касаться его, целовать… Что сам захочет целовать, обнимать… любить кого-то. А сейчас Лика тянется своими дрожащими пальчиками к ремню на его джинсах, а ему до чертиков хочется прижать ее к стене и отлюбить так, чтоб на ногах потом не стояла. Жаль, что нельзя. Он обещал ей быть сегодня нежным.
— Где ванная, помнишь? — долетел до него тихий Ликин голосок, чуть-чуть отрезвляя.
Помнит. Только штаны — уже расстегнутые, мешающие — сбросил, и Лику, подхватив одной рукой, потащил в ванную. Чтоб под шум воды ласкать друг друга — невинно. Чтоб под струями воды изучать друг друга — неторопливо. Упиваясь нежностью, смакуя каждое прикосновенье. Наслаждаясь прелюдией сладкой, как мед, от счастья, и горькой, как полынь, от пережитой боли. Любовь на кончиках пальцев… Они не спешат… Они подушечками пальцев рисуют признания на коже, касаньем губ стирают горечь бед…
В какой-то момент прикосновения перестают быть невинными. Ему становится мало этих нежностей — кровь бурлит, дикая, голодная сущность внутри него требует женщину, а первобытные инстинкты рвутся на волю… И руки его бесстыже скользят по ее спине к ягодицам — до боли сжимают, сминают; пальцы настойчиво пробираются к заветной цели, уже готовой, ноющей, жаждущей куда более откровенных ласк… Лика его не останавливает. Она поддается, раскрывается и задыхается от нехватки воздуха, выгибаясь навстречу его пальцам; ее ладонь сама собой скользит по его животу к налитой плоти, болезненной, напряженной — помнит Лика, как больно пронзала ее эта сталь еще недавно. Помнит, но уже не боится. Гладит и легонечко сжимает, срывая с губ мужских невольный вздох, почти что рык…
— Я больше не могу так, Власов, — прошептала Лика ему прямо в губы и по взгляду его черному, тяжелому, туманному поняла: и он не может тоже.
Взял бы ее прямо здесь, в ванной, будь она чуть поопытней, а их безумие — менее травмоопасным. Но сегодня ему хотелось, чтоб его девочке было максимально комфортно и удобно. Макс выключил воду, подхватил Лику на руки и, не тратя время на вытирания, понес в спальню. Не навернуться бы теперь…
Этот день будет длинным, будет бесконечной их нежность. Среди цветочков на обоях, на розовых шелковых простынях, смеясь про себя: «Ну пряничный домик!», любил Макс свою девочку и удивлялся сам себе, что столько трепета и нежности, оказывается, хранилось в глубине его покрытой мерзлотой души. И самому ему нравится вот так дразнить, касаться легонько губами обнаженной девичьей кожи и входить в податливое тело не жесткими толчками, не в эгоистичной жажде утолить свой собственный голод — а медленно и тягуче долго. Мучительно сладко терзать и ее, и себя, давая обоим прочувствовать все то, что только может быть между любящим мужчиной и любимой его женщиной. И лишь потом, когда уже не в силах сдерживаться она сама к нему льнет, моля остановить сладкую муку, когда царапает как кошка его спину в кровь, когда, раскрытая, готовая на все, бунтует против этой пытки, он ускоряется, выпускает на волю свою дикую сущность — голодную, алчущую… И нравится ему награда: любуется он и налюбоваться не может, как выгибается его раскрасневшаяся девочка под ним, дрожит, за простыни цепляется и губы кусает, стыдливо пряча от него неудержимый стон блаженства.
— Кричи, не сдерживайся, — наполз и как змей-искуситель прошептал он ей на ушко, — кричи, Лика…
И губы ее раскрылись, выпуская не крик, но стон — до того приятный слуху, что хочется вновь и вновь доводить ее до исступления, до дрожи, до мольбы все так же медленно, тягуче долго, до безумия сладко.
— Люблю тебя, — сорвалось с губ Макса отчаянное признание. — Люблю тебя, моя девочка, не представляешь, как люблю тебя…
Опустошенные, счастливые, в обнимку засыпали они на мокрых простынях. Просыпались и будили друг друга лаской поцелуя. Сливались вновь и вновь в безумном танце тел и снова засыпали обессиленные и голодные — не могли насытиться, не могли утолить свою жажду.
В один такой раз проснулась Лика раньше Макса. За окном уже была глубокая ночь, в комнате горел светильник и обволакивал мягким светом растянувшееся в ее постели тело спящего мужчины. Лика чуть привстала, чтоб получше рассмотреть Макса, и невольно улыбнулась, глядя на умиротворенное, довольное его лицо. Совсем не хмурое, не злое. Счастливый как кот, обожравшийся сметаны. А ведь Лика помнит, как еще недавно, каких-то два месяца назад, вот этот самый человек угрожал ей и ее семье расправой. Как весь пропитанный болью, злобой, отпустил ее, дочь вражьего семейства, не смог причинить вреда невиновной, а потом и вовсе пришел сюда, в эту квартиру, поверив, что здесь ему помогут… Как
