Группка ребятни, стоящая на улице, видя, что Алекс слоняется без дела, подозвала его, но он знал, что любой контакт с ними ему запрещен и от кого бы не исходило приглашение, дружелюбно ли оно или перемежалось задиристой бранью, он игнорировал его и быстро уходил. Приблизившись к перекрестку, мальчик заколебался, какой ему выбрать путь. Никогда до этого не было у него такой свободы выбора. Как бы то ни было, он привык всегда следовать тому маршруту, который назначала ему мать, и это не позволяло сбиться с пути. Теперь же он находился здесь — и это придавало ему злости и отваги — по собственной инициативе, здесь, на запретных улицах, наперекор матери, размышляя, какой путь выбрать. На минуту он почувствовал страх: если бы его мать знала, как он ее ослушался, она бы невероятно растревожилась, — но откуда ей было узнать? Она сказала, что вернется не раньше вечера; и это было так прекрасно, ясный день, а вокруг масса всего, на что стоило посмотреть, и чувствует он себя преотлично, взволнованно и оживленно: каждый его шаг увеличивал размеры мира, который он знал, давая ему возможность острее почувствовать все прелести приключения и вообще всю прелесть жизни. Вокруг было полно прохожих — люди идут и идут, со звоном проезжают трамваи, дети, такие же, как он, играют в свои игры, прыгая, скача и бегая друг за другом. У каждого перекрестка, к которому он подходил, ему открывались новые и удивляющие его перспективы. Теперь, стоя на углу и раздумывая, куда лучше пойти, он во всех направлениях видел богатейшие возможности разнообразия. В глубине улицы, продолжающей ту, на которой он стоял, виднелся разрушенный дом. Неподалеку прямо на тротуаре стояла груда вынесенной мебели, к которой продолжали и продолжали прибавлять то, что раньше стояло в комнатах; часть вещей уже была погружена на телегу; человек, стоя на высокой приставной лестнице, раскрашивал вывеску; женщина, высунувшись из окна четвертого этажа, спорила с кем-то стоящим внизу; другая женщина развешивала выстиранное белье на веревке, привязанной к пожарной лестнице. Мальчик смотрел и в других направлениях, и видел вдали главную оживленную улицу с весьма напряженным уличным движением. Он решил повернуть налево, потому что услышал доносившийся с той стороны нежный зов музыки; выясняя, откуда он исходит, мальчик обнаружил, что музыка слышится из полуподвального ресторанчика, чей владелец за неимением в этот час клиентов обучал своего маленького сына игре на цитре. Алекс постоял здесь немного, с удовольствием прислушиваясь к мелодичным звукам, но когда владелец ресторана, заметив его, поманил приглашающем жестом, он тряхнул головой и быстро убежал. Он продолжал бежать, чувствуя, как весь переполнен энергией. Воображая, что кто-то бежит за ним, он повернул в боковую улочку и отсюда еще раз повернул, попав в путаницу еще меньших и еще более узких проулков. На бегу он выдумывал истории о том, почему его преследуют. Грусть внезапно охватила его. С тех пор как он ушел из дому, прошло более часа, а ведь он никому не сказался. Ему стало жалко себя, он позавидовал другим детям, тем, которым не нужно сидеть с утра до вечера в своих комнатах и смотреть в окна. Правда, они, эти дети, были грязными и грубыми, но все же казались ему счастливыми в своей свободе. Он поднял камень и бросил его изо всех сил вдоль улицы; потом он поднял еще камень и попробовал забросить его дальше. Ненадолго он увлекся этой игрой, поднимая камни и бросая их и каждый раз стараясь докинуть дальше. Он так заигрался, что даже не заметил, как почти впритык приблизился к ветхому, доживающему свой век строению. Многие его окна были разбиты; после нескольких попыток он достиг цели — забросил камень в одно из окон второго этажа и услышал, как он стукнулся об пол и как на этот звук откликнулось гулкое эхо. Ступени перед ним были загажены, казалось, всеми собаками старого дома и вдобавок усеяны разнообразным мусором, скопившимся здесь за несколько месяцев. Дверь вся исписана словами, смысла которых он не понимал; каракули, намалеванные краской или процарапанные на дереве. Стоя на лестнице, он видел внутренность полуподвала, который с какого-то момента использовался, очевидно, как общая мусорная свалка: запах, исходивший оттуда, был весьма неприятен и заставил его сморщиться и зажать нос. Стоя у двери, он не решался продолжить свои исследования. Окна на этом уровне были забиты досками, мешая заглянуть внутрь, но он услышал звуки голосов и какой-то возни. Толкнув дверь, он обнаружил, что она не заперта. Он вошел.
После яркого уличного света здесь ему показалось очень темно; частицы пыли летали, как насекомые, в лучах света, пробивавшегося сюда между досок, которыми были заколочены окна. Сначала Алекс увидел только крошащуюся штукатурку; затем, когда глаза его освоились в темноте, он увидел в глубине помещения очертания фигур, движущихся в затененной части помещения. Несколько детей, подростков, не старше, чем он сам, во что-то здесь играли. Они катались по полу, смеясь, задыхаясь, борясь. Слышались выкрики: "Получай!", "Стой, стой, подожди!", и "Эй, вы меня совсем задавили!", и "Ну, смотри", и "Отпусти!". Алекс теперь мог хорошо разглядеть, что серьезной дракой не пахло, потому что целью игры не было нанесение повреждений, не было ни сильных ударов, ни других признаков драки, а только какая-то возня, с дерганьем за руки и за ноги, за волосы и за одежду, и всякие уловки, чтобы опрокинуть противника. Он видел теперь, что здесь было пять человек — три мальчика и две девочки, и они сражались друг с другом. Одну из девочек, поваленную на пол, пытались удержать двое мальчишек; один сидел у нее на груди и старался схватить ее вырывающиеся руки и прижать их к телу; другой мальчик никак не мог справиться с ее лягающимися ногами, которые он хотел удержать. В какой-то момент ей удалось вырваться и скинуть мальчика со своей груди. Ее подруга старалась помочь ей, руками и ногами отпихивая от нее мальчишек, но ей приходилось бороться и с третьим мальчиком, который, хоть и был меньше и слабее ее на вид, все же удерживал ее и оттаскивал от первой группы. Но Алекс все же видел, что девочки не предпринимают слишком уж сильных попыток отбить атаки нападающих и борьба перемежалась игривыми выкриками и смешками. Пока Алекс наблюдал, позиции участников борьбы опять изменились, первая девочка освободилась и даже умудрилась встать на ноги, но ее вскоре перехватили и вернули в прежнее положение. Теперь, по-видимому устав, она ослабила сопротивление и, всячески показывая, что она сердита, все же не делала больше активных попыток остановить сидящего на ее груди, и он ощупывал ее поверх платья. Не оказывала она большого сопротивления и второму мальчику, тому, что удерживал ее за ноги, а теперь начал задирать юбку. Другая девочка, раньше пытавшаяся выручить подругу, теперь, кажется, тоже устала и просто стояла, глядя и ничего не предпринимая, а в это время тот, с которым она сражалась, шарил у нее под платьем, стоя сзади нее. Алексу показалось, что все эти действия имеют весьма волнующий и странный смысл; лицо его покраснело, и сердце забилось сильнее, потому что он знал, из всех вещей, запретных для него, происходящее здесь было запретным и тайным. У девочки на полу юбка была задрана до пупа, и мальчик стаскивал с нее трусики, затем раздвинул ее колени; тот, что сидел у нее на груди, смотрел на это через плечо и ритмично двигался, будто скачет на лошади. Вторая пара тоже оказалась на полу, катаясь и борясь в наиболее темном углу комнаты, так что Алекс почти потерял их из виду. Это была самая ужасающая игра, какую Алекс когда-либо видел: он дрожал от возбуждения и страха, губы его пересохли, и он знал, что ему страшно хочется быть участником этой игры. В помещении стало тихо; крики, восклицания и смешки внезапно полностью прекратились; и теперь все, что можно было слышать, было звуком отрывистого, поверхностного дыхания, будто все они задыхались от быстрого бега, и еще — шорох одежды. Потом послышались резкие всхлипывающие придыхания первой девочки; в этой тишине каждый звук казался преувеличенно громким; из дальнего угла комнаты донесся скребущий звук, носки ботинок скребли по деревянному настилу пола; мерно, повторяя скребущий звук подошв, слышался другой звук, казавшийся нечеловеческим, и этот звук был известен Алексу. А первая девочка была теперь просто частью какого-то существа, бьющего руками и ногами. Это была странная, нелюдская свалка, монстр из человеческих рук и ног. Алекс чувствовал отвращение и, в глубине, стыд, вошедший в него через зрение и со звуками, сопровождавшими все это. Девочка дышала коротко и задышливо, потом она издала странные, булькающие всхлипы, следовавшие один за другим, растянутым "а-х-х…", призвуком, бывшим частью дыхания, и этот призвук все нарастал и нарастал, и казалось, что это тоже не мог быть звук, изданный человеческим горлом. В другой части комнаты слышалось хриплое бормотание: "Выродок! Выродок! Уходи, я сказала, уходи! О Боже! Только не ты. Пошел прочь, выродок, пошел, пошел прочь. О Господи! Ты, грязный ублюдок, все платье мне испортил…" Неожиданно в комнате стало тихо и спокойно, слышались звуки прерывистого дыхания. Ни одного движения. Неуверенно, с широко открытыми глазами, с бьющимся сердцем, почти в шоковом состоянии Алекс встал на колени и пополз к тому месту, где в нелепой позе лежала первая девочка, безразличная, в измятой задранной одежде, с частично обнаженным телом. Мальчики сидели возле нее на полу. Алекс дотянулся до нее и коснулся; он для пробы коснулся ее ступни, она и не пошевельнулась, его рука неуверенно двинулась вдоль ее ноги. Увидев незнакомое лицо и то, что незнакомец делает, она сердито сверкнула глазами, и ее губы свернулись с детским выражением отвращения. Она злобно лягнула его ногой, и Алекс, ужасаясь тому, что он натворил, отступил.
