Уже начали сгущаться сумерки, и вдруг новый страх возник и овладел им: он не представлял, где находится, улицы вокруг были совершенно неизвестны. С нарастающей паникой он бежал к очередному перекрестку, безнадежно осматривался там в поисках знакомых примет, но нет, все было чужим и угрожающим. Он попытался пойти в другом направлении, но чем быстрее бежал, тем более ощущал себя потерянным. Он всхлипывал непрерывно, и не столько даже от физической боли, сколько от обиды. Но даже в таком плачевном состоянии, в силу своего воспитания, он не мог обратиться за помощью к людям, идущим по улице. Некоторые прохожие останавливались и спрашивали, что случилось, но поскольку мальчик не отвечал и тотчас убегал, они шли себе дальше, пожав слегка плечами. Мысль просить кого-то о помощи страшила его даже больше, чем то, что он потерялся. Эти чужие улицы имели вид грубый, холодный и жесткий, но люди казались Алексу еще грубее и жестче и, кроме того, он чувствовал, что просьбы о помощи еще больше унизят его. Становилось, однако, все темнее, и мальчик подумал, что ночью, возможно, ему легче будет отыскать дорогу домой. Мысли его путались, он все неистовее искал направление к дому, но бегал, очевидно, кругами, попадая туда, где он уже был. В сумерках, в состоянии боли, путаницы и головокружения, множество зданий — на расстоянии — казались знакомыми и внушали надежду, волнуя его и заставляя бежать быстрее, но, приблизившись, он видел, что снова ошибся. Он метался таким образом почти два часа и, наконец, почувствовал себя так скверно, что подумал, будто уже умирает, голова шла кругом, ноги подкашивались, и он увидел, что на него опрокидываются дома, как если бы весь земной шар сдвинулся со своей оси. Когда сознание вернулось к нему, вокруг стояла небольшая группа людей и крупный человек в униформе склонился над ним, спрашивая, что у него болит. Когда до его сознания дошли слова о госпитале и о карете скорой помощи, он испугался и начал кричать:
— Мама, мама, что скажет мама? Мама! Мама! Хочу к маме, к маме!..
— Где живет твоя мама? — расспрашивал его большой полицейский. — Скажи, где твоя мама живет, мы поможем тебе. Ты только скажи нам, где ты живешь?
Алекс успел пробормотать свой адрес и снова упал в обморок. В полицейском фургоне, который вез его домой, он очнулся, затем снова потерял сознание, и еще раз очнулся, когда фургон проезжал под эстакадой подземки. Когда они остановились перед его домом, его подняли и понесли, и тогда в небольшой группе людей, стоящих возле подъезда, он увидел мать, ее белое страдающее лицо, и он почувствовал, что воздух насыщен истерией. А она, увидев, что ее мальчика несут к ней на руках, испустила такой ужасающий крик, что он показался Алексу страшнее всего, что случилось с ним в этот кошмарный день.
— Мама! Со мной все в порядке, мама, мама, все хорошо.
* * *
Друзей в школе у него не было, он всегда довольно сухо разговаривал с другими детьми и плохо слушал на уроках. Он не мог сконцентрировать внимание на том, что говорят учителя. Писарро покорил Перу, 1532–1534 годы. Или это было в 1632 году? Или — в 1562-м? И этот специфический школьный запах, запах пыли и мела, новых книг и свежеотточенных карандашей, мочи и дезинфекции. Апатия приходила снаружи, как свет. То, как все темнеет и темнеет за окнами, то, как учитель слоняется по классу, — все, все навевало морок удушающей зевоты… А дальше что? Должен сконцентрироваться. Что ему отвечать? Что ему ответишь?.. Если А равно В, а В равно С, значит, А равно С. Почему? Почему? Улицы живут и двигаются снаружи, за тридевять земель от этого постылого однообразного зрелища, от этого прибежища скуки, где ничего никогда не может случиться, где ничего не случится еще сто лет, это будет тянуться сто лет, как тянулась война гугенотов, 1562— 98; крышка парты хлопает, звенит звонок, горячий асфальт под ногами… О, эта сердечная слабость спозаранку, страх натощак. Электрический свет с утра, когда встаешь затемно и сон не уходит из глаз — пенал, линейка, компас, учебники, цветные карандаши, ничего не забыл? Пузырек с клеем. Кожа и пот, и свежая древесина, и толстая циновка — холодное тело, дрожь по утрам. Иди, Сондорпф, старайся быть тверже. Сделай усилие, парень. Иисус, истекающий кровью на кресте, прощает коленопреклоненных, но это не моя религия. Снова запах, затхлый запах одиночества, запах отметин, оставляемых сонным вожделением. Все всё делают в унисон: встать, сесть, опуститься на колени, открыть молитвенник, положить его перед собой, петь, молиться. Он был рад, что его религия позволяла ему не участвовать во всем этом; пока все другие вели себя так странно, впадали в экстаз, он всегда делал что-нибудь другое: сидел, когда они вставали, молчал, когда они пели, исследовал в одиночку церковь, когда они были поглощены или изображали, что поглощены молитвой. Подошвы скребут по каменному полу, скребущий звук. А-а-х-х-х!.. Почему она так вскрикивала? Это причиняет страдание? Похоже на рану, на кровоточащую рану. Он не занимался и своей собственной религией тоже, его возмущало, что все это было предопределено, что все это установлено прежде, чем он появился на свет, без какого-либо согласования с ним. В нужнике, встав на сиденье и взглянув сверху, можешь поймать равнодушный взгляд… Никого не беспокоит, что ты смотришь. Ханна купала его, когда он был маленький, такое забавно-симпатичное чувство, вроде того что хочешь сделать пи-пи, но не имеешь возможности; выкупала и сушит, посадив к себе на колени — о, такая забава, такие игры, качать его взад и вперед, взад и вперед, сушить его на своем колене, пока он мучается от желания сделать пи-пи, потом положить его ручку туда, где все мокрое, все липкое и мокрое. Ханна плохая девочка, Ханна сделала пи-пи себе в штанишки. Что угодно, я думаю, могло случиться. Что угодно… Они все лягушки, все учителя лягушки. Квакают, квакают, квакают: "Ку-Ай-Ди, Ку-Ай-Ди" — дурацкая аббревиатура дурацкой фразы "что и требовалось доказать". Кому требовалось? Алгебра — куча вздора. Надо сосредоточиться…
— …ибо его кристальная работа демонстрирует ошибочность алгебраических и геометрических теорий, идущих от Эвклида и Пифагора, нечто, на что никто еще не отваживался, или действительно он обладает гениальной интуитивностью, раз дошел до такой… до такого… Мы удостаиваем Александра Сондорпфа наивысшего почета, каким мы только можем его удостоить: мы удостаиваем его первой докторской степени в школе Сондорпфианской математики, в школе, система которой заменит впредь все известные предшествующие системы…
На колени же, собаки! Все вы, учителя новоявленного ниспровергателя алгебраических и геометрических систем, должны быть казнены на рассвете.
