Глава 5. Ссадины
Марьяна.
Во рту медленно тает картофельное пюре. Нежное, с ярким сливочным вкусом. Мама опять заказала еду из ресторана, вместо того, чтобы пару часов провести у плиты. Да и чистить картошку — беда для её маникюра, это понятно. Она снова без умолку рассказывает о своём фонде, несчастных детях, которым сумела собрать деньги на лечение, и в очередной раз не замечает меня. Впрочем, как и отец…
— Прости, дорогая! — папа вытирает салфеткой рот и поспешно встаёт из-за стола. Трель телефонного звонка бесцеремонно нарушает мирный ход беседы родителей и дарит мне надежду, что мама наконец поговорит со мной. Сегодня её внимание мне нужно как никогда!
— Мам, — начинаю первой, перекатывая кусочек отбивной по тарелке. За столом мы вдвоём: папа увлечён разговором в дальнем углу гостиной, а Ветров не соизволил вернуться домой к ужину, и где его носит, не имею понятия. Наверно поэтому набираюсь смелости и хочу всё рассказать маме. — Я сегодня…
— Нана, передай соль! — перебивает меня она и недовольно качает головой. — Безобразие! Мясо жёсткое, несолёное! Вот скажи, дочь, за что я плачу деньги? Помяни моё слово, больше в этой забегаловке ничего не куплю!
Мама хмурится и старательно пытается отрезать кусочек мяса, но тот явно против…
— Ты хотела что-то спросить, Нана? — с обречённым видом она отодвигает от себя тарелку и берёт в руки бокал с бордовым содержимым. — Ох, ну и день! Сплошные проблемы! Я так устала, Нана, взваливать на свои плечи чужие беды. Одного выслушай, второму подскажи, третьего перенаправь… Кошмар! Так что ты хотела, дочь?
— Я? — наблюдаю, как мама пальцами играет с бокалом и отрешённо смотрит в окно, за которым алыми всполохами за высокие крыши заходит солнце.
— Погода вроде налаживается, — произносит задумчиво. Как и всегда, она видит всё и всем успевает помочь, но отчего-то совершенно не замечает меня.
— Я хотела спросить твоего совета, — отложив приборы, кусаю губы. Может, тот факт, что она смотрит не на меня, даже к лучшему! Не так боязно во всём признаться…
— Ты когда планируешь вернуться на лёд? Уже два дня в городе, а все дома сидишь, — с прохладцей в голосе мама снова меняет тему. На глаза наворачиваются слёзы: почему меня никто никогда не слышит?
— Нана? — мать ставит бокал на стол и всё же переводит взгляд в мою сторону. — Ты сообщила Юлии Петровне, что уже вернулась? Или опять забыла? А Костя в курсе?
— Мама! — комок в горле мешает нормально говорить. Какой к чёрту лёд! У меня рушится жизнь! А она только и думает о никому не нужных тренировках.
— Нана, а что «мама»? Ты уже не маленькая! Тренеру сама можешь позвонить! Или опять всё на мои плечи хочешь взвалить?
Мотаю головой: не хочу! И на лёд возвращаться не хочу! Я ненавижу фигурное катание! Терпеть не могу холод, не выношу бесконечные твизлы и вращения, я боюсь выполнять эти рисковые поддержи и совершенно не доверяю своему партнёру по танцам на льду Косте, который во всех неудачах всегда винит только меня.
— Сегодня же позвони! — командует мать и снова хватается за бокал.
— Вы с папой обещали, что я смогу заняться чем-то другим, если закончу десятый на отлично, — робко напоминаю матери её же слова.
— А ты закончила?
— Всего одна четвёрка по физике, мам! Но ты же знаешь, что для меня она как десять пятёрок. Пожалуйста!
— Разговор не о чём, — снисходительно улыбается она и делает глоток.
— Но, мама…
— Марьяна! — мою попытку уговорить мать прерывает бешеный рык отца. Сжимая мобильный в ладони, он размашистыми шагами возвращается в столовую и не сводит с меня разъярённого взгляда. Синичка!
— Дорого́й, что случилось? — мама подскакивает с места и подлетает к мужу.
— Эта дрянь сбежала сегодня с уроков! — вопит отец не своим голосом. — Я только что битый час слушал нотации Алевтины Ивановны.
— Я не сбежала, — съёжившись, пытаюсь оправдаться, но получается слишком сумбурно. — Не сбежала! Меня медсестра отпустила. Мне стало плохо после столовой. Я отпросилась. Записку из медкабинета Синичке передала. Папа, пожалуйста!
Но мои слова со скоростью света несутся в пустоту! Отец меня не слышит! В моменты, когда гнев заволакивает глаза, он превращается в настоящего монстра. Несмотря на все старания мамы и мои тщетные попытки хоть что-то объяснить, он решительно приближается ко мне и с размаху влепляет пощёчину.
— За враньё! — орёт отец, растирая ладони.
— Я тебе не врала! — срываюсь в ответ, закрывая лицо руками. Щека горит от боли, а всё внутри сводит от унижения. За что?
Да, я сбежала с уроков, чтобы только не видеть Булатова! Да, соврала медсестре, что отравилась! Но мне, правда, было плохо! Меня тошнило и не было никаких сил оставаться в этом паршивом лицее! Но разве отцу это важно? Всё, что его сейчас волнует, это безупречная репутация, так смачно подорванная мной в глазах Синички. Не стесняясь в выражениях, отец начинает пересказывать слова классной, попутно вымещая на мне свою злость.
— Такое поведение недопустимо! — как безродного котёнка он за шиворот вытаскивает меня из-за стола и выкидывает в гостиную. Я отлетаю к стене и скрючиваюсь на полу, продолжая зажимать руками лицо. Знаю, что он больше меня не тронет, что его истерика вот-вот пойдёт на спад, но это становится последней каплей. Я задыхаюсь от слёз, от своего бессилия, этой проклятой несправедливости и навязчивого ощущения, что больше просто не выдержу!
— Опаздывать на уроки нельзя! Сколько тебе повторять? — надрывается отец и, схватив первую попавшуюся вещь, швыряет ту в стену. Глухой удар вынуждает сильнее сжаться. — А тем более прогуливать! Это вообще, что за новости!? Стало плохо — позвони! Почему я должен выслушивать нотации от твоей классной?
— Милый, тише! — мама пытается его утихомирить, хватает за руку, останавливает. Но мы обе знаем, что это бесполезно. Пока отец не выпустит пар — не угомонится.
— Ирина, не лезь! — и снова удар. На этот раз в стену летит ваза и разбивается на тысячу осколков. — Что эта пигалица о себе возомнила? Ещё наглости хватает сидеть с нами за одним столом!
— Игорь, прошу, не надо!
— Что «не надо»? — мозг взрывается от громкости отцовского рыка. — Может, она тебе позвонила и поставила в известность? Что молчишь? Эта дрянь предупредила тебя, что заболела?
Отец буквально на мгновение замолкает, давая маме возможность ответить. Правда, вместо неё весьма равнодушно отвечает Ветров, возвращение которого за криками отца никто не заметил.
— Она меня предупредила. Простите, забыл передать.
Не обращая внимания на погром, Сава спокойно переступает через горы битого стекла и уходит к себе.
Как ни странно, но на смену отцовской агонии моментально приходит затишье. Мама начинает собирать осколки разбитой вазы, сетуя, как дорога та была для неё и напоминала о поездке в Бельгию. Папа же, окинув растерянным взглядом гостиную, молча направляется в свой кабинет.
— Почему? — произношу, запинаясь, и обнимаю себя руками. Глаза щиплет от слёз, а непонимание душит наравне с обидой. Я продолжаю сидеть на полу, ощущая себя до невозможности никчёмной и одинокой. — Почему ему вы верите, а мне нет? Чем он лучше меня?
— Не говори ерунды, Нана, — фыркает мать, не отвлекаясь от уборки. — Посудомойку загрузи и можешь быть свободна.
— Мама, пожалуйста! — Слёз становится чересчур много. Они бесстыдно стекают по щекам и раздирают горло. Разве я прошу невозможного? Просто поговорить со мной…
— Нана, у меня всего две руки! — Мама отказывается меня понимать. Не слышит. Не замечает. — Мне нужна помощь! Неужели так сложно собрать посуду со стола?
— Несложно! — огрызаюсь в ответ и бегу на кухню.
Тарелки, бокалы, ножи и вилки с грохотом летят в посудомойку, а я, ничего не различая вокруг, — в свою комнату, точнее, в ванную, к которой на втором этаже есть доступ только через мою спальню. Маленький укромный уголок, в котором я могу спрятаться от всего мира. Включаю воду и робко смотрю на своё отражение в зеркале над раковиной. Карие глазки-бусинки, всегда озорные и жизнерадостные, сейчас красные и опухшие, маленький, чуть вздёрнутый носик теперь всё сильнее напоминает бесформенную картошку, а пострадавшая щека предательски алеет, не позволяя забыть об унизительной пощёчине. Я похожа на чучело, не иначе! В дрожащие ладони набираю ледяной воды и умываюсь. Пальцы немеют от холода, но я снова и снова пытаюсь стереть с лица следы чудовищного вечера. Только всё напрасно. Эта грязь гораздо глубже — водой её не отмоешь!
