Мне пришлось сглотнуть, прежде чем ответить, проглатывая желчь, которая поднялась в моём горле. Потому что мне никогда раньше не приходилось поднимать эту тему. Не потому, что проблемы не было. В каждой культуре были извращенцы, совратители детей. Работорговля была очень реальной и растущей проблемой. Но она никогда не касалась меня. Меня защищал отец. Моего отца боялись многие. Ему никогда не приходилось меня пугать, потому что в этом не было необходимости.
Так что, если он что-то рассказывал мне, проблема была серьёзной.
И это ужасало.
— Да.
— Большую часть времени с тобой есть я, — успокаивал он, касаясь моего плеча.
Он всегда был со мной большую часть времени. Работа всегда забирала его у меня, зачастую оставляя меня в компании каких-то местных женщин, которые обещали составить мне компанию и, что было бесспорно, сохранить меня в безопасности.
Но в этой стране половина женщин сама не была в безопасности. Они не смогут защитить меня.
— А это, — произнёс он, потянувшись в свою сумку и достав маленький прямоугольник из толстой кожи, свободно обвязанный посередине. — Это то, что у тебя есть, когда меня нет рядом, — сказал он мне, открывая ткань и показывая восемь острых, слегка блестящих, тонких как спички кусочков дерева. — Одно движение, и они все умрут в течение нескольких секунд. Так что всегда держи это при себе, — велел он, потянувшись в свою сумку, чтобы достать длинный кожаный ремешок, который просунул через две дырочки в мешке, а затем обвязал вокруг моей талии. — И используй, если будет хотя бы намёк на что-то нежелательное. Хорошо?
Мой желудок перевернулся от этой мысли.
Одно дело было узнать о ядах, знать их эффект в отстранённом плане. Совсем другим делом было добровольно применить их на живом существе.
Даже если человек этого заслуживал.
Но я уверенно кивнула, хоть и чувствовала что угодно, кроме уверенности.
Всё произошло четыре дня спустя, в какой-то далёкой деревне, где женщины ходили с голой грудью, что для меня не было необычным, так как я видела такое во многих местах, и недавно у меня у самой выросла грудь, чему я была очень счастлива; а мужчины ходили в одних набедренных повязках. Эту практику я считала почти очаровательно дикой, но в этом новом месте, в мировой столице нарушения прав женщин, мой мозг мог думать только о том, носят ли они эти повязки для того, чтобы иметь лёгкий доступ к своим оскорбительным членам, когда захотят взять женщину силой.
Моя рука опустилась на сумку и оставалась там, пока я наблюдала, как исчезает мой отец.
Тогда я понятия не имела, что он ушёл не по делам.
Нет, судя по этой статье, по этой глубокой и очень хорошо исследованной статье известного и уважаемого журналиста-расследователя, он совершал серию групповых изнасилований с другими мужчинами-иностранцами, желая устроить террор на другом континенте и остаться безнаказанным.
Что подходило для этого лучше, чем страна, где женщины были так подчинены и так привыкли к насилию мужчин?
Я пролистала чуть дальше, мой желудок связывался в узлы.
И тогда я увидела худшее, что могла представить.
Я увидела своего отца, одежда на котором была застёгнута только наполовину, пока он стоял рядом с группой похоже одетых мужчин, все из разных регионов, судя по внешности, и они улыбались.
Это была не худшая часть.
О, нет.
Худшей частью было то, чему они, видимо, и улыбались.
Обнажённые местные женщины лежали на земле в нескольких метрах от них, цепляясь друг за друга и плача.
Я слетела с кровати, выбегая из комнаты так быстро, что со всей силы врезалась бедром в дверную раму, отчего боль пронзила всё моё тело. Но об этом думать времени не было.
Потому что желчь в горле больше не была просто желчью.
Я упала на холодную плитку пола и позволила себе очиститься.
Конечно, меня рвало.
Это было впервые. Жёстко. Будто без конца.
Затем, когда в моём желудке ничего не осталось, пока я высмаркивалась и полоскала рот, начались слёзы. Это было царапающее, разрывающее ощущение, будто что-то пыталось вырваться из моей груди.
И, с громким всхлипом, я поняла, что именно пыталось выбраться из моего тела, из моего сердца.
Любовь к отцу.
Потому что невозможно любить такого подлого человека. Я не могла быть этим куском дерьма, бесхребетным членом семьи, который стоит и говорит: «Но со мной он был хорошим», в то время как этот ублюдок насиловал других женщин.
К чёрту это.
Зло есть зло.
И зло, что жило внутри моего отца, было достаточно большой его частью, чтобы он путешествовал по миру не для того, чтобы расширить мои горизонты, не для того, чтобы у меня было достойное зависти детство, а для того, чтобы ему сходили с рук серийные изнасилования, пока на его лице оставалась маска любящего отца. Я отказывалась быть его прикрытием.
Потому что больше прятать было нечего.
И я отказывалась быть его адвокатом.
Потому что его действия защитить было невозможно.
Я опустилась обратно на пол, подтягивая колени к груди, обвивая их руками и крепко сжимая.
Присутствовало сильное, почти непреодолимое ощущение того, что я разваливаюсь на части, что если я не буду держать себя физически, то серьёзно просто развалюсь на маленькие кусочки. От меня останутся только осколки, слишком маленькие и рваные, чтобы склеить их обратно.
Я не могла сказать, какая сила подняла меня на ноги, заставляя молча продвигаться по дому, а затем, как ни странно, в гараж и вниз по лестнице, босыми стопами по цементному полу, из-за чего по моим ногам поднимались мурашки, и соски затвердели.
— Ты в порядке? — до меня донёсся голос Лукаса, который сидел у дальней стены, бодрствуя. Его глубоко посаженные глаза с тяжёлыми веками казались ещё более глубокими от усталости.
Он должен был быть врагом.
Я понятия не имела, почему с моего языка сорвались следующие слова, но это произошло.
— Насильник Папуа-Новой Гвинеи? — хрипло произнесла я, глаза снова защипало от свежего потока слёз, и я поняла, что это слышно по моему голосу.
Он смотрел на меня долгую секунду, не показывая совсем никакой реакции на то, как ужасно я, должно быть, выглядела в этот момент. Что было для меня странно. Обычно была хоть какая-то реакция — дискомфорт, странный страх, беспомощность, хоть что-то. Но не в Лукасе. Он был как всегда просто пуст.
— Это максимум, до чего ты дошла?
— До того, как мой ужин решил вернуться обратно, да, — призналась я, когда он медленно поднялся со своего места и подошёл, чтобы взяться за решётку всего в метре от меня. Он мог бы мгновенно протянуть руки, схватить меня и ударить о прутья решётки.
Но не стал.
— Во время той поездки я была с ним, — призналась я, не уверенная, почему говорю это. Может, мне просто нужно было выговориться, и он был единственным, кто поймёт. — Он предупредил меня, насколько привычны нападения на женщин, и дал мне с собой сумку с ядом. Знаешь, пока он шёл и сам нападал на женщин.
— Зачем это? — странно спросил он, но затем его рука просунулась между прутьев, палец осторожно вытер слёзы с одной моей щеки.
— Потому что мой отец отвратительный насильник.
— Ну, ты одновременно права и ошибаешься, — сказал он, заставляя меня нахмуриться.
— Что значит, я ошибаюсь? В первую очередь, это ты сказал мне, что он насильник.
— Это правда. Он такой. И к сожалению, всё хуже, чем ты осознаёшь.
Уф.
Это было больно.
Я не думала, что в груди может быть больнее, чем было полчаса назад, но, очевидно, я ошибалась. Всегда бывает больше боли, новой боли, более глубокой. Всегда.
— Тогда в чём я ошибаюсь?
— Ты когда-нибудь смотрела на своего отца, куколка?
— Я смотрела на него каждый день своей жизни, — сказала я, прищурившись.
— А в зеркало когда-нибудь смотрела?
— Что ты пытаешься сказать? — спросила я, чувствуя, как всё внутри сжимается.
— Я не убеждён, что этот придурок был твоим отцом.
