Аня готова была метнуться в комнату, чтобы надеть серьги перед зеркалом, но не успела. Высоцкий придержал ее за руку, чем вызвал удивление. Первый новый вскинутый на него взгляд был будто испуганный, а потом извинительный…
— Свечу задуй. Почти расплавилась…
И, как всегда, у нее в голове сплошной бардак, а он помнит все. И под контролем держит тоже все.
Кивает на торт, отпускает девичье запястье…
Снова спокойно смотрит, когда она задумывается, немного щурится, глядя на него, потом и вовсе жмурится, как делают дети на что-то решившись… И снова с силой выпускает из легких воздух, не оставляя пламени ни единого шанса. Ну хоть на это смелости хватило… И то славно…
Снова хватает футляр, бежит в свою спальню, проводит там минуту с небольшим, не видит, что Корней тянется к торту, проводит по крему пальцем, пробует… Действительно, вполне неплохо…
Следом тянется уже за салфеткой, вытирает руки, смотрит перед собой — на полуоткрытую дверь в гостевую спальню…
Из которой почти сразу выходит девушка…
Не девочка, а именно девушка. С блестящими — немного от алкоголя, немного от счастья, немного от слез — глазами. Успевшая перехватить волосы по-новому. Теперь они собраны в гульку тем же платком, а шея — голая. И на ней — его подарок. Так же, как в ушах.
Более чем простой. Объективно не способный вызвать такой искренний, практически щенячий, восторг у большинства знакомых ему женщин. Для них — обыденный, повседневный, очередной. Для нее — особенный.
Точно так же, как ни одна не упала бы прямо тут — в коридоре — на колени, чтобы гладить с небывалой нежностью кусок дерева — какую-то гитару.
Ни одна не говорила бы с ним о том, что ей кажется нечестным «только принимать».
Ни одна не задувала бы свечу на торте, так явственно загадывая… Его. Тут без сомнений.
— Тебе идет, — ни одна не постеснялась бы задать вопрос, которым горят ее глаза. Ни для одной он не пошел бы на уступки, опережая тот самый вопрос своим утверждением.
Ни одна улыбка в ответ на его сухую фразу не вызвала бы у него чувство удовлетворения.
— Спасибо. Мне тоже кажется, что… Идет. Я завтра на работу… Ой, завтра же суббота! В понедельник!
Ничье сбивчивое щебетание с еле уловимым смыслом он не слушал бы с интересом.
— В понедельник, так в понедельник…
И соглашаться неизвестно с чем тоже не стал бы.
— Спасибо вам. Корней. Спасибо.
Ни на одну, застывшую перед ним в нерешительности, мечтательницу он не разглядывал бы так внимательно. Ни от одной не ждал бы… Да ничего не ждал бы.
Не отмечал бы, что она снова прижимает руки к груди, что смотрит в глаза, что сглатывает, что сама же себя явно накручивает, ведь в лицо бьет жар, а дыхание ускоряется.
Не сдерживал бы улыбку, если любая другая сделала микрошаг… И сама этому испугалась… Посмотрела на расстояние между ними (а там ведь не больше полуметра), как на бескрайний океан… Ни одна не вскинула бы умоляющий взгляд… Или просто он ни один умоляющий не заметил бы. И о чем мольба любой другой в жизни не понял бы. Точнее даже разбираться не захотел.
А тут ведь очевидно.
И пусть уму понятно, что это неправильно. Но… И уму он не предпочел бы любую другую.
И больше ни одну в мире мечтательницу он не взял бы снова за кисть, чувствуя, как от места соприкосновения его и ее кожи по женской руке идет дрожь, поднимая пушок волосков, и отдается в нем — разливаясь удовлетворением у груди.
Ни одну мечтательницу не потянул бы на себя, зная, что вместе с то ли еще шагом, то ли уже практически с падением в его объятья, ведь ноги все же подвели — решили заплестись в самый неподходящий момент, она выпускает из легких весь воздух, а сердце кубарем летит в пятки.
Сначала Аня впилась пальцами в его колени, чтобы устоять, потом ойкнула, тут же отрывая их, будто ошпарившись. И с радостью убрала бы за спину, тут без сомнений, но вместо этого послушно следила за тем, как Корней тянет их к своей груди, кладет на рубашку, чувствует, как ткань моментально натягивается на спине, ведь Аня собирает пальцы в кулаки вместе с материей между ними, не в силах справиться с эмоциями, не подозревая даже, что движение коротких ноготков по груди через ткань более чем ощутимы… И более чем отзываются…
Не ждал бы, пока любая другая мечтательница поднимет как всегда испуганный взгляд.
Не сделал бы то, что делал уже как-то ночью. Пальцем по контуру лица, немного приподнять подбородок… Почувствовать, как сглотнула, синхронно моргая, но изо всех сил стараясь смотреть в глаза.
— Загадала?
Ни у одной не спросил бы, наслаждаясь тем, что и сам знает, чем дело кончится, и она тоже… Боится, но кивает. Не отводит взгляд, не выказывает страх…
— Думаешь, сбудется? — Корней спрашивал так, будто варианты возможны. И она так же ответила — отчаянно решительно вновь кивнув. — И я так думаю. Почему-то…
Анины глаза вспыхнули ярче свечи. Если раньше дрожь девичьего тела, прижавшегося в мужскому, казалась мелкой, то на последнем слове стала куда более ощутимой…
Бедра, зажатые между мужских колен, закаменели, как и руки, упертые в твердую грудь…
И пусть Корнею дико хотелось усмехнуться, но он вновь сдержался.
Вот только его сдержанности мало. И даже она не способна заставить трусиху сделать последний шаг сейчас. Когда все более чем очевидно. Когда даже чертова "формальность" со свечой соблюдена.
Так стоит ли ожидать? Нет. Тем более, наказывать. И себя обманывать тоже не стоит. Ведь главная особенность этой мечтательницы в том, что ни одна другая не отзывается.
Ни одна другая, насколько бы похожей на него, взрослой, умной, самодостаточной ни была, не резонирует так, как эта. Не такая. Особенная.
— Сюда иди, дурочка маленькая, — настолько, что первым черту переходит он. Не ждет, что к лицу потянется Аня. Тянется сам. Не ждет, что боднет носом, приглашая к поцелую — бодает сам. Царапает нежный подбородок своим — колючим, чувствует новую дрожь, будто вибрацию, касается губ… И ей наверняка этого уже более чем достаточно, ведь сердце в прижавшейся поверх рук к его рубашке груди заходится так, что складывается ощущение, будто бьется в нем. Но ему нет. Поэтому он давит своими губами на ее, раскрывая… И только когда его язык ныряет внутрь, чтобы встретиться с ее во взрослом поцелуе, она выдыхает. Не пугается напора, не идет на попятную, не пытается отпрянуть, а принимает реальность. Будто отмирает, протискивает руки между телами, продолжая комкать рубашку, пока материя еще под пальцами, а потом скользит по шее, пропускает через пальцы уже волосы…
Сжимает с силой, чуть оттягивая даже, вызывая легкую ноющую боль в затылке, а сама льнет ближе, издает полувздох-полустон… Отрывается… Чуть сильнее сжимает волосы, когда Корней тянется следом…
Смотрит в глаза… Бродит пьяным взглядом по лицу, губам, к подбородку, снова в глаза… Не от алкоголя пьяным, тут очевидно.
Возможно, хочет что-то сказать. Возможно, даже испугаться готова, застесняться и убежать, но поступает иначе. Делает свой первый после того, как свой сделал он.
Тянется к губам, пытается повторить его прием с раскрытием, дрожит, но наверняка испытывает восторг от собственной смелости и ощущений, ею вызванных. Потому что Корней позволяет. Проходится руками по спине, опускает ниже, сжимает… Чувствует новую дрожь… И новую отчаянную решительность, когда Аня старается стать еще ближе, ответить на поцелуй еще более искренне, преодолевая страх перед вдруг сбывшейся мечтой.
Глава 50
— Ань, а покажи еще раз…
— Алин…
— Ну не вредничай, детка, покажи…
Аня несколько секунд смотрела на сидевшую за столом напротив Алину, прекрасно понимая, что та не уберет это выражение «ну пожалуйста, что тебе — жалко?» с лица, пока сама Аня не исполнит просьбу… Потом вздохнула, собрала волосы, которые сегодня специально оставила распущенными… Типичный акт смелости настоящей трусихи… Приподняла их, оголяя шею и уши. Повернула голову, чтобы сотрудница могла в очередной раз оценить…
