Но потом, в один день, всплыло все, что лежало на дне. Было первое февраля 1976 года, мои родители приехали, несмотря на снежный буран. Артур был в черной ушанке, и когда он снял ее и стряхнул снег, я заметил, что у него на макушке почти не осталось волос, а длинные пряди по бокам подернулись серебром. Он чем-то смахивал на делегата международного съезда профсоюзных деятелей. Он похудел, теперь у него выступили скулы, и хотя рубашка из светлой шерсти была застегнута на все пуговицы, воротник болтался на шее. Роуз выглядела просто восхитительно. От мороза у нее на щеках расцвел яркий румянец, а глаза казались больше от пережитых за день тревог. Она была в модных кожаных сапожках, в серой юбке, в свитере с высоким воротником, курила сигарету с фильтром и выдыхала дым длинными, ровными струйками, которые, словно копья, пронзали солнечный свет.
– Ты уж, наверное, думал, что мы не приедем, – сказал Артур, обнимая меня.
Роуз стояла у окна, глядя на снегопад, возможно, размышляя, не придется ли заночевать в клинике. Теперь, когда кто-то из родителей заводил разговор, второй смотрел в пустоту, словно слышал незнакомую речь.
– Знаете, о чем я сегодня вспоминал? – начал я, когда мы уселись. – О первом дне в школе «Гайд-Парк». За неделю до того вы водили меня за покупками в «Полк бразерз», и я выпросил себе красные штаны. Вроде джинсы, но не совсем. Скорее слаксы, только красные. И никто больше не ходил в красных штанах, я ни разу не видел таких вторых. Я подумал, как здорово, что вы вот так запросто позволили мне их купить. И когда я решил надеть их в первый учебный день, вы ни слова не сказали. Помню, я немного переживал, думая, что вы запретите мне. Но господи, как же я потом намучился! – Я засмеялся; Роуз с Артуром глядели смущенно, словно жертвы клаустрофобии, оказавшиеся в лифте. Они приехали, чтобы говорить о чем-то другом, и решили (я уверен), что это Недобрый Знак – воспоминания о первом дне в старших классах. – Я тут же прославился. Целый год я оставался парнем в красных штанах, хотя ни разу больше не надевал тех чертовых штанов. И вот сегодня я думал о том, как какая-то мелочь способна повлиять на целую жизнь, изменить восприятие тебя другими людьми, твою самооценку, возвести рамки поведения. Я поражен, что вы позволили мне пойти в школу в красных штанах. Может, вы думали, что все мальчики моего возраста носят такие? В этом причина? – Я поглядел на Роуз.
– Понятия не имею, – ответила она. – Я не помню, в чем ты тогда пошел на учебу.
– Зато я помню, – растерянно улыбнулся я. – В красных штанах. Краснее яблока. Гораздо, гораздо краснее крови.
– Мы тут кое-что узнали о Джейд Баттерфилд, – бросила Роуз.
– Что именно? – спросил я.
Меня мгновенно охватила тревога. Я сидел, расставив ноги, упираясь ладонями в колени и подавшись вперед. Я слышал вой ветра и еще чье-то радио: «Кинкс» пели «Lola».
– Ты должен понять, что это только к лучшему, хотя, я уверен, ты и так понимаешь, – заметил Артур.
Интересно, он решил, что мать уже все рассказала или же захотел опустить саму новость и сразу перейти к утешению?
– Что с ней случилось? – спросил я.
Никогда еще я не чувствовал себя таким бестелесным, всего лишь слова отделяли меня от неизмеримого горя. Она попала в аварию. Она умирает. Она умерла. Моя жизнь кончена.
– Ничего с ней не случилось, – заявила Роуз. – Если не считать того, что она вышла замуж.
– Мы получили по почте открытку, – сообщил Артур. – Не знаю, кто ее прислал. Подписи не было.
– Она у вас? Отдайте ее мне.
– Я забыла о ней, – пожала плечами Роуз. – Все равно там нет никаких подробностей. Она вышла замуж за француза. Мы так и не поняли, из Франции он или из Америки.
– Где открытка?
– Я же сказала тебе. Мы ее не взяли. Это была самая обыкновенная почтовая открытка. Кажется, я ни разу в жизни не видела такой дешевой свадебной открытки. Ничего похожего на красивые старомодные карточки, какие рассылают обычно в таких случаях.
Я ощутил, как прокатилась волна облегчения, потому что с Джейд ничего не случилось, однако успокоение прошло быстро.
Роуз продолжала:
– Там только и было сказано, что мистер и миссис Денис Эдельман, и так далее, сообщают о бракосочетании своего сына Франсуа и Джейд Баттерфилд. А потом название какой-то синагоги в Париже, во Франции.
– Когда?
– Месяц назад, – ответил Артур. – Четвертого января.
– И вы знали об этом?
– Мы получили открытку только на днях, – сказал Артур.
– Я даже понятия не имею, от кого она, – заявила Роуз. – Но я подумала, что тебе стоит об этом узнать.
Я поднялся. Даже от незначительного движения комната поплыла. Я посмотрел на родителей: отец сидел неподвижно, совершенно прямо, мать постукивала ногой, уставившись в пол. Мне хотелось броситься к ним, на чудесный миг обрести семью и утешение. Я казался себе таким слабым и таким безобразным.
– Помогите мне, – взмолился я, уронив голову. Я чувствовал, как подгибаются колени, мне хотелось упасть, но я удержался.
– Помочь? – переспросила Роуз. – Я не понимаю, Дэвид. Я просто не понимаю. Что мне сделать? – Она посмотрела на Артура, в ее глазах одновременно читались испуг и раздражение.
– Что прошло, то прошло, – пробормотал Артур. – Пути назад нет. Прости меня за такие слова, Дэвид, но я лишь надеюсь, что она счастлива.
– Чем я могу тебе помочь? – спросила Роуз. – Я спрашиваю прямо. Я никогда не понимала. Просто скажи мне. Ты просишь помощи, а я не знаю, чем помочь. Ты разглагольствуешь о каких-то красных штанах двенадцатилетней давности, сам белый как полотно, и я, если честно, теперь не знаю, если вообще знала когда-то, как тебе помочь.
Я пожалел о сказанных словах. Я расправил плечи и попытался сделать вид, будто взял себя в руки. У меня в голове прояснилось от глубокого вдоха. Я подошел к окну. Увидел парня по имени Говард Керр, одетого, как всегда, во все черное. Вместе с родителями он направлялся к машине на стоянке для посетителей. Родители шли обнявшись, а сам Говард шагал впереди без куртки, опустив голову, обхватив себя руками, и его длинные волосы метались на ветру.
– Это даже к лучшему, – произнес я, наблюдая за тем, как Керры забираются в машину. Говард рукавом стер снег с лобового стекла. – Я хочу сказать, что это большое облегчение. Иначе постоянно оставались бы вопросы. Я чувствую, как у меня камень с души упал, я уже это чувствую.
Я прислушивался к дыханию родителей за спиной, мышцы ног болели от напряжения. Мистер Керр опустил стекло, и Говард отступил на шаг, опустился на колени, чтобы поговорить. От автомобильного выхлопа снег почернел и стал похож на золу. В открытом окне появилась рука миссис Керр с длинными красными ногтями и помахала на прощание. Машина отъехала, Говард поднялся, глядя, как свет габаритных огней исчезает в снежной пелене.
