Она загадала, что ей попадется черная жемчужина — ей непременно хотелось черную. И когда увидела в склизкой мякоти моллюска именно такую, вздрогнула от неожиданности. Там лежала не просто жемчужина, а королева жемчуга — огромная, идеально круглая. Марте хватило нескольких секунд, чтобы понять, сколько она стоит. Ловцам жемчуга тоже хватило этих секунд: они засуетились, зашумели — восторженно и обиженно, что такая красота досталась чужестранке. Вздрогнул сопровождающий, понимая всю пикантность ситуации, и лишь Давид оставался невозмутимым — он не знал цены жемчуга, для него это все было «бирюльками». А Марта держала жемчужину на ладони, гладила ее, грела, не могла оторваться от нее, зачарованная красотой, — и Пауль тоже смотрел на это чудо природы не в силах поверить, что именно он открыл его миру. Их глаза встретились, Марта покрылась румянцем и попросила увезти ее в каюту. Ей хотелось сказать «Спасибо!», но она испугалась, что парень не поймет ее странной речи, и решила — лучше быть невежей, чем посмешищем.
В каюте она вдруг разрыдалась: солнце, синева моря, блеск глаз Пауля — слишком много на сегодня. Давид по-отечески потрепал ее по плечу: «Глупая, чего ж ты рыдаешь, вон какую красоту получила» — хотя он и представить себе не мог реальную ценность черной красавицы. На палубе было шумно, ловцы спорили, кому принадлежит жемчужная королева — хозяину или гостье. Сопровождающий объяснял, что по контракту (папа прописал даже этот момент) находка — Мартина, и искал поддержки у толстого капитана, который не спешил ее выражать.
Ночью поднялся легкий шторм. Пауль видел, как Давид ушел в свою каюту. Парень был тих, как корабельная мышь. Никто ничего не услышал, впрочем, Давид заметил, что утром Марта была какая-то не такая, слишком отрешенная…
В порту хозяин уже ждал судно. Он знал о жемчужине, и руки его тряслись. Знал он и то, что по договору черная королева принадлежала гостье. Тогда он решил пойти на хитрость и убедить Марту обменять ее на другую — он не знал, что девушка разбиралась в жемчуге не хуже его самого. Та наотрез отказалась и меняться, и смотреть коллекцию хозяина, и, что самое обидное, даже не показала свою находку. Ее вообще теперь мало что волновало — в середине у нее разлилось горячее счастье, и она боялась что-то говорить, чтобы его не расплескать. Даже дома она не стала ничего рассказывать отцу, а только сказала «Спасибо» и поцеловала его в щетинистую теплую щеку. На вопрос же о том, какой улов ей попался, Марта лишь неопределенно пожала плечами: «Мелочь, ерунда».
Кстати, вскоре после этого случая семья Пауля неожиданно для всех переехала в более просторный дом, все хорошо оделись и обулись. Правда, поначалу никто не мог понять, откуда у этих бедняков взялись деньги, а потом это перестало быть важным.
Хотелось бы добавить, что через год Марта получила по почте нитку роскошного жемчуга — но она ее не получила, Пауль не знал ее адреса. А даже если б и знал, где бы он взял столько жемчуга? Да и зачем он Марте — у нее этого добра и так хватает. И разве в нем счастье?
Он всегда пил очень горячий чай. Она заливала чайный пакетик кипятком, и уже через минуту он подносил дымящуюся чашку к губам и делал маленькие, смачные глотки. Это одновременно и восхищало, и пугало ее, она приговаривала: «Это же кипяток, оставь, дай остыть», а он уверял, что настоящий чай может быть только таким — обжигающим.
Чай — то немногое, что было у них общим.
Еще книги — их в комнате с оторванными обоями накопилось немало, они стояли на полках и просто лежали стопками на тумбочке, на столе, шкафу. Под кроватью еще жили старые чемоданы, она знала, что в них тетка собирала популярный тогда литературный журнал: «Роман-газету», и она часто думала, что сегодня они наконец-то достанут какой-нибудь чемодан и разберут его, но руки до этого никогда не доходили. Книги, журналы, любую печатную продукцию они любили оба с детства; могли подолгу нерасторопно листать старые сборники, зачитывать друг другу цитаты, вспоминать. У нее была привычка нюхать пожелтевшие листы: они пахли мелом, детством и немного плесенью, но ей нравился этот странный запах, потому что он пробуждал внутри то время, когда она была безоблачно счастлива.
Кроме чая и книг, у них была еще общая постель. Правда, всего раз в неделю по вторникам и почему-то днем, а не ночью, но для них это уже не имело никакого значения. Постель оказалась следствием, а не причиной, но без нее уже не получалось никак, без нее ни книги, ни чай, ни долгие разговоры уже не имели смысла.
Они никогда не строили планов на будущее, старались не задавать друг другу вопросов. Они просто наслаждались этими несколькими часами в неделю — единственно настоящими, которые принадлежали им двоим и которые наполняли тем светом, что позволял жить дальше.
Все остальное казалось суетой. Хотя суетой нельзя назвать такие важные вещи, как, например, работа, или, скажем, дети, — это же основы основ. Но в их странных жизнях получалось так, что важное и второстепенное смешалось, что какие-то кирпичики поменялись местами, и не было сил как-то перестроить, переткать этот нелепый рисунок судьбы. Может быть, более решительные люди и взялись бы за это, но эти двое были мечтателями, немного сумасшедшими, но довольно ответственными, перфекционистами с комплексом неполноценности и гипертрофированным чувством вины, поэтому они еще не придумали, как можно все устроить. Они просто жили от вторника до вторника, и это могло продолжаться еще годами, если бы… Если бы в один прекрасный день она ни исчезла бы.
Обычно она приходила на несколько минут раньше, хотя бы потому, что чувствовала себя здесь хозяйкой: это была квартира ее умершей родственницы, и хрущевку она не хотела ни сдавать, ни продавать по трем простым причинам — чай, книги, постель. Она успевала сбросить пальто, если на дворе было холодно, открыть форточки, если душно, вымыть руки, включить купленный им электрочайник и «накрыть» нехитрый стол: печенье, сыр, хлеб. Тогда появлялся он, они жадно вдыхали друг друга, долго стояли в прихожей, обнявшись, она запирала на ключ дверь, и только после этого они шли на кухню, чтобы совершить свой еженедельный ритуал — он всегда припасал к чаю что-нибудь вкусное. Случалось, конечно, она опаздывала: на этот случай у него был свой ключ. Бывало, что по объективным причинам вторник пропадал: они всегда воспринимали это болезненно и старались максимально сдвинуть дела, чтобы освободить окно друг для друга, но жизнь есть жизнь, тогда они созванивались заранее.
В этот раз все должно было быть по плану, но квартира оказалась холодна и пуста; она не пришла ни через десять, ни через сорок минут, ее мобильный не отвечал, и он серьезно занервничал. Он выпил три чашки обжигающего чаю, не притронулся к рулету с повидлом, чертил на салфетках какие-то закорючки, а потом мял их в руках, он отправил ей 11 смс — безрезультатно, — и через два часа этого тошнотворного ожидания выключил свет и ушел домой, утешая себя тем, что она могла потерять мобильный.
Вечером он нагрубил жене, разбил тарелку, корил себя за то, что во время их многочасовых бесед они не выкроили минутку договориться, что делать в такой ситуации, тщетно ждал весточки от нее, не мог заснуть до полвторого и решил с утра пораньше ехать к ней на работу.
Она работала в огромном офисном здании: много фирм, много людей, он никогда не заходил вовнутрь. Блуждал коридорами, пока не разыскал именно ее конторку, убедился, что на месте ее еще нет, и принялся ждать у входа. Заходили разные люди, спрашивали, кого он ищет, но он не называл ее имени, сердце его билось слишком часто, в пальто было жарко и хотелось пить. Через час, когда он решил, что она не придет и нужно искать дальше, ее хрупкая фигурка появилась на пороге: с опухшим от слез лицом, безразличным взглядом и без того привычного сияния, которое всегда поражало его в ней.
Он преградил ей дорогу с одним-единственным вопросом: «Что случилось?!»
Она холодно посмотрела на него и бросила: «Ты знаешь лучше меня».
Он сначала не мог понять, о чем идет речь, но потом в его голове что-то щелкнуло и стало не хватать воздуха, потому что «то» и «это» вместе связаны не были, они шли в его жизнях параллельно и пересекать их было нельзя.
Он не знал, что ей сказать, оправдываться было смешно, и он лишь прошептал: «На нас это никак не влияет».
Она подняла на него полные удивления и ярости голубые глаза и выдохнула: «Твоя жена беременна, как это не влияет?»
«Но ведь у тебя тоже есть ребенок», — искренне возразил он.
«Ты отнял наше будущее, как ты мог?» — взорвалась она.
«Мы никогда не говорили о будущем», — опустил он глаза к полу.
«Ты, ты не говорил, ты же мужчина!», — кинула она резко и, едва ли не оттолкнув его, вошла в офис.
Он долго стоял на пороге, вглядываясь в дверной косяк, отметил, что белая краска уже облупилась там, где ручка, и ее следовало бы обновить, он слышал удаляющийся стук ее каблуков, как она поприветствовала кого-то в коридоре, стоял так и думал: «Неужели все? Я не чувствую, что все», а потом выполз на улицу и долго искал глазами какое-нибудь кафе.
