— Шон… — Я отвернулась от его поцелуя. Мне было стыдно.
— Думаешь, я отпустил бы тебя в Лондон одну? Я знал, что тебя встречает Джордж.
— На мюзикл я бы никогда и не поехала. Прости меня, Шон. Когда-нибудь я научусь верить в себя.
— Научись верить в меня. Не надо мне ничего доказывать — ив горе, и в радости я не разочаруюсь в тебе.
И вот я снова не могла сказать о договоре с издательством. Рекламный ход Джорджа сработал. Может, конечно, Шон давно все знает и просто подыгрывает мне. Пусть лучше будет именно так, но Шон все же не выдал длинный язык мистера Вилтона, потому что на его лице отразилась гремучая смесь удивления и гордости, когда он распечатал сверток с первой книгой с моими иллюстрациями. Над второй я работала уже в открытую — между мужем и женой не может быть секретов.
Мы не дотянули до года. Я подпала под влияние Брета Фланагана и пошла учить ирландский гэльский для поддержания ирландской культуры — пока записалась только на один курс, потому что на большее после работы не оставалось времени. И Шон тут же напомнил, что не крутит романы со студентками и не позволит мне дискредитировать себя перед коллегами. Пришлось написать родителям, чтобы получали скорее шенген. Хотя, конечно, для вида я посопротивлялась, но все мои доводы, что стоит подождать до лета, разбились об его железный аргумент:
— Какого черта начинать учить ирландский, если ты не выходишь замуж за ирландца и не остаешься с ним в Ирландии? Только не начинай про культуру…
Наверное, надо было ответить, что я мечтаю перевести песню, которую он, к большой радости Роберто, написал к седьмому октября. Я не запустила в него подушкой, наверное, потому, что Шон исполнил ее без аккомпанемента гитары. Или потому что уткнулась в эту подушку и разревелась, как дура — как влюбленная дура. Я не поняла ничего, кроме своего имени, но мне и не нужен был перевод — мне достаточно было видеть выражение лица Шона. К девятому ноября я написала пастораль с фотографии — Шон, Джеймс и Старый Капитан. Писала я ее после работы прямо в детской студии, где и спрятала холст до дня икс. Сейчас он висит в гостиной и служит мне своеобразной арт-терапией — я никогда не стану претендовать на ту часть сердца, которая отдана Джеймсу Вилтону. А оставшееся мне я не отдам никому. Пока, во всяком случае.
— Пришли фотку мужа, — получила я следующее сообщение от бывшей подружки.
— У меня в сети ничего нет. Извини.
Русская беспардонность! Фотография у меня есть только на рабочем столе в ноутбуке — мы на пороге университетской церкви. И в семейном альбоме мистера и миссис Шон Мур, копию которого я отдала родителям. В сети не должно быть ни одной фотографии. У меня муж профессор. Да и мне не стоит светиться, работодатели тоже проверяют профили соискателей в социальных сетях. Да и потом — все, кого действительно интересуют мои дела, спросят меня напрямую, а любители замочной скважины пусть идут лесом.
Родители смирились с отсутствием фотографий — на телефоне у меня лишь рабочие снимки. И вообще я жутко получаюсь на селфи — тип лица и уклад жизни не тот, чтобы светить его где ни попадя. Впрочем, живьем видеть Шона родители тоже не горели особым желанием. Языковой барьер давал о себе знать. Первая и последняя поездка в Питер закончилась отказом от любой русской еды, а я умоляла маму ограничиться картошкой и мясом. В крайнем случае — испечь блины. Но будущая теща решила, что раз не может с будущим зятем говорить, так будет его кормить — однако путь к сердцу Шона лежит не через желудок. Вернее, через него, но только если это шоколад. Кондитерские на Невском ему очень понравились — ради них Шон даже соглашался идти в музей, хотя я видела, что ничего прекрасно-туристического ему не надо. И из православных соборов он бежал, не успев зайти — ему нужна была скамья и тишина, и главное — уединение, которого в многомиллионном муравейнике он не находил. Единственным удавшимся вечером стало его собственное выступление. И мое — я не заметила, как заказала третий стакан «Харпа», но умудрилась не покраснеть под родительским взглядом.
— Свет, зачем тебе все это надо? Сколько можно находить себе непонятно кого? Сейчас-то зачем? Тебе понадобился еще один паспорт? — спросила меня мама почти что одними губами. В пабе было очень шумно, и скорее всего я прочитала вопрос в ее взгляде.
— Я не знаю, как сказать это по-русски. Но если ты не видишь ответ на моем лице, когда я рядом с Шоном, то перевод не поможет.
Я взяла полный стакан и отнесла его на сцену, чтобы поставить около стула, на котором сидел Шон. Осторожно, чтобы не толкнуть волынку. А потом вызвала родителям такси, а мы отправились смотреть, как разводят мосты.
— Мне стыдно, что я уснул на балете, — улыбнулся Шон, отнимая мои волосы у ночного ветра.
— Я тоже подремала, — соврала я, чтобы получить поцелуй.
Нет, я не расстроилась из-за того, что Шон не пришел в восторг от города на Неве. Я расстроилась из-за того, что заставила его торчать у родителей целых десять дней — он мыслями был в Корке, в университете и в нашей необустроенной квартире. Его внимания требовало столько незавершенных дел, а его заставляли смотреть «Лебединое озеро»… И в квартире родителей я видела его бегающий по стенам взгляд и готовилась закричать, как Мона — не смей здесь ничего трогать! Этот человек из другого мира, но и я не принадлежу больше миру своего детства — я тоже хочу поскорее повесить на крючок в новой кухне свой личный фартук, да и в доме покойной миссис Мур следует сделать хоть какую-то перестановку, чтобы с портретов не смотрели на меня слишком зло. Мне до безумия хочется почувствовать себя хоть где-то хозяйкой. Мне надоело быть в гостях. Столько лет это было моим перманентным состоянием.
Время отсчитывала не кукушка, а дятел. Я металась между планшетом и кухней, иногда даже не снимая фартук. Ну почему сегодня? Мог бы с вечера спросить, есть ли у меня время на готовку? Я приняла бы за сюрприз приглашение в паб среди недели и желательно до девяти вечера, пока у них открыта кухня. Но с некоторых пор мы выбирались лишь в «Оливер Планкетт», когда там играл Деклан. И Шон на вистле… Это стало его музыкальной йогой для снятия стресса, а я предпочитала пиво… Правда, до дома доходила всегда сама.
Наконец я постелила на крохотный столик салфетку, поставила тарелки и решила принять душ, чтобы хоть наполовину заново родиться. Платье я надела лондонское. Оно символизировало собой полное воссоединение с Шоном. Оставалось достать свечи, чтобы сделать вечер по-настоящему необычным. Еще на их огне можно отогреть руки. Всякий раз, когда я начинала в доме кутаться в кофту при включенном отоплении, Шон предлагал перебраться в кампус Тринити Колледжа, где в общежитиях греются у обогревателя, потому что здания представляют собой архитектурную ценность и в них нельзя прокладывать трубы — и ванная там тоже одна на всех — и студентов, и профессоров, которым приходится в банном халате стоять в общей очереди. Но от этих шуток не становилось теплее — я только два лета провела в Ирландии и потому не готова была раздеваться даже в жаркие дни.
Все, я успела! В запасе целых десять минут, чтобы сесть и закрыть глаза. Я даже зевнула и увидела пустую руку. Где кольцо? Когда и где я сняла его — для работы или для готовки? Поиски в кухне не дали результатов. В ванной я тоже кольца не обнаружила. На рабочем столе? Под диванными подушками? Под горой эскизов…
— Здесь солдаты Кромвеля побывали? — Я даже не услышала, как Шон открыл и затворил дверь. — Или у тебя просто плохое настроение?
Я вылезла из-за спинки дивана и одернула платье.
— Я кольцо искала.
— Успешно?
Он ведь видел ответ на моем лице, а я на его — злорадную ухмылку. Шон поднял диванную подушку, чтобы бросить на нее сумку.
— Тогда и я сниму.
Он с трудом скрутил свое с пальца и направился к окну. У меня сердце остановилось — неужто выбросит? Но тут же выдохнула — у обоих едет после работы крыша, но, кажется, у меня сильнее. Шон положил кольцо в вазу с яблоками. Я поспешила забрать его оттуда, а то ведь не найдет потом, и… Наткнулась на свое кольцо. Оно лежало ровнехонько в его.
