– Ерунда какая, прости Господи! – пробормотала Феодосья.
– А я тебе об чем?! Какой год не чудеса, а балаган деревенский. Только что не гусли-самогуды! Может, ты на свежую голову что измыслишь?
– А что?
– Кабы знал, поехал бы в греческие Метеоры!
– Может, от классики отталкиваться? – предложила Феодосья.
– Ходить по воде, аки по суху? Были уже у нас и самовспыхивающие свечи, и голоса небесные, и подснежники, цветущие в вертепе, и одежды непромокаемые – воском навощили. И даже прозрение слепого.
– Нет? – удивилась Феодосья. – А слепого-то как исцелили?
– Феатр одного актера, – усмехнулся Ворсонофий.
– А-а… фокус, значит?
– Естественно. Новенького послушника, которого никто не знал, ибо пришел он недавно из Сибири, украсили на оба глаза бельмами, кои и отвалились по прочтении молитвы об исцелении.
– А из чего бельма сотворили?
– Тесто из рисовой муки, – разъяснил Ворсонофий. – Оно, когда его тонко раскатать, прозрачным становится, как молочное стекло. Муку рисовую на Китай-городе в азиатской харчевне взяли. Там суп из стеклянной лапши каждый день подают. Но православный народ в сии злосмрадные харчевни не ходит и знать про рисовую муку не знает. Хотя, говорят, бабы богатые ею рожи белят. Но богатые бояре на наши чудеса глядеть редко ходят. Чудеса – это для простецкого народа. В общем, бельма после молитвы свалились в чашу с водой и растворились без следа. И слепой монах, которого в храм наш привели поводыри, внезапно прозрел и возопил: «Свет вижу!»
– Нехорошо как-то, – нахмурилась Феодосья. – Лжа обманная.
– А что делать? Без чудес народу тоже никак. Народ хочет чуда!
– Это верно, – согласилась Феодосья по раздумьи, уже прощаясь с Ворсонофием в галерее с кельями.
– Так что дерзай, брат Феодосий!
– Попытаюсь, – пообещала Феодосья. И тут же предложила: – Может, белочка будет разгрызать орехи, а в них ядра – чистый изумруд?
– Было уже такое прошлый год в храме на Яузе. Белка еще и песни пищала. Так что надобно что-либо более оригинальное. Покойной ночи! Бог тебя храни, брат.
Какая там покойная ночь! Феодосья до петухов жгла лампу, записывая идеи чудес. Или, как теперь она учено выражалась, книг латинских начитавшись, «концепции».
– Ядрено! – только и крякнул старший чертежный дьяк Макарий, когда по прошествии седьмицы Феодосья принесла ему записи и чертежи. – Молодец!
Феодосья задохнулась от радости и расщеперила зенки, приготовясь с жаром излагать план воплощения чудес. Но Макарий ее остановил:
– Погоди ликовать. Доложу игумену. Ему решать. Но чует мое сердце, что согласится со всем… Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, прости меня Господи.
Прозорливый Макарий как в воду глядел. Настоятель, удовлетворенно хмыкнул (что водилось за ним не часто) и утвердил почти весь список Феодосьиных чудес скопом.
И закипела у Феодосьи работа. Впрочем, многие, даже верный товарищ Ворсонофий, выражали сомнение в возможности воплощения некоторых Феодосьиных задумок.
– Но как ты, положим, сделаешь, что сие выплывет по небу? – тыкая перстом в чертеж, недоумевал рифмоплет.
– Это как раз не хитро, если читал книгу о шестернях и расчетах передаточных чисел.
– А свечение?
– Оптика.
– Так просто и пошло?
– Увы! Такова изнанка многих чудес, – ответствовала Феодосья с нарочитым глумлением.
Несмотря на столь циничный разговор, ни она, ни Ворсонофий не сомневались в возможности чудес. И верили в них. Как же не верить? Тогда и жить невозможно.
Месяц пролетел в круглосуточной работе. И вот настал день, когда нарочные монахи, одетые москвичами средней руки, разошлись энергично на все четыре стороны от ворот Афонской обители Иверской Божьей матери и дружно крикнули в толпе:
– Чудо!!!
– Где?! – закричал народ.
– В Шутихе на Сумерках! Провалиться мне на этом месте!
– Что за чудо?! – закричали москвичи.
– Не выговорить словами! Ни в сказке сказать, ни пером писать. Сие видеть надо!
Новина о невероятных событиях, творящихся в Шутихе на Сумерках, облетела Москву, как небесный метеор. Народ повалил, как на похороны Ивана Грозного. Так что монастырской братии пришлось даже несколько помутузить особо фанатично верующих в чудеса зрителей, норовивших пролезть в ворота без очереди. Зато те, кто проталкивались внутрь, столбенели с первых минут. Под каменным сводом (который в обычное время вел в скрипторий) в жутком багровом свете два черта пилили двуручной пилой грешника, уложенного в колоду! Истинно, пилили! Кровь так и лилась на булыжники! Руки у грешника были синими, зенки вращались, из утробы вырывался леденящий душу вопль. Скажем прямо, ежели бы зрители смогли заглянуть внутрь колоды, из которой торчали голова и члены распиленного несчастного, то оне увидали бы, что рожа и руки принадлежат одному человеку, а ноги совершенно другому, виртуозно согнутому в три погибели. И именно тот, второй, льет в распил алую калиновую кашу. На тот случай, если какой-нибудь дотошный Фома неверующий все-таки захотел бы поглядеть в щель, был придуман эффектный психологический ход. Как только черти замечали, что зритель высовывает язык, прищуривается, выгибает выю и проявляет прочие признаки любопытства, оне душераздирающе вопили:
– А вот видим мы еще одного грешника, в коричневом тулупе и красных рукавицах! А тащите его сюда! Будем мы пилить ему утробу его грешную вечно, пока требуха не перемелется!
После сих посулов даже те обладатели коричневых тулупов, у кого рукавиц вовсе не было, торопились уйти прочь. Едва оне делали несколько шагов, как попадали в руки святых пророков, кои могли вызвать на откровение силы небесные. Откровение состояло в большом количестве намагниченного железа – иголок, спиц, крючьев, ловко помещенных между двумя слоями бумаг, картона и дерева.
– Как тебя звать-величать? – уцепив подвернувшегося зрителя, вопрошали пророки.
– Авдокимом, – лепетал тот.
– А сейчас, Авдоким, будет тебе откровение: сообщат силы небесные все твои тайные грехи.
Само собой, Авдоким порывался улизнуть. Но не тут-то было! Соседи хватали его за рукава:
– Куда?!
В сей момент один из пророков вопрошал, глядя в небеса, о грехах несчастного, а другой делал взмах дланью, в рукаве коей был угнезден магнит. Конструкция, разрисованная загадочной картой то ли звездного неба, то ли соседней слободы, начинала лихо вращаться, издавая пугающий пророческий скрежет. Наконец она останавливалась, указуя стрелой на словеса.
– А грешен ты, Авдоким, что глядел с похотью на чужую жену! А еще…
– Ах, блудодей, – трясли головами и бородами зрители.
Авдоким вырывался, не жалея рукавов, и торопился скрыться.
