Пока Александр болел, Вилли пришлось взять в свои руки связи с прессой. Он созвал пресс-конференцию, на которой сделал заявление:
— С тех пор, как я в Голливуде, я постоянно призываю повышать моральный уровень. Недавние события продемонстрировали ужасные последствия распущенной жизни. Мы должны привести наш дом в порядок. Необходимо это сделать. Это касается и руководства студии. Необходимо соблюдать нравственные правила, и если Бог даст, святость семейной жизни, как скрытая, так и явная, будет пользоваться уважением. Во всех контрактах есть пункт, касающийся морали, и мы должны строго следить, чтобы он выполнялся. Я не посмотрю, насколько важна та или иная персона или сколько денег она принесла компании; если он или она не могут жить прилично, они будут уволены из студии и подвергнуты остракизму. Скандалы, которыми был потрясен Голливуд и которые нанесли нам значительный ущерб, так что в глазах людей мы перестали быть порядочными, должны быть прекращены. И если такие скандалы не прекратят люди, которые в них повинны, то их остановят.
Заявление Вилли приветствовали почти все редакции газет и журналов. Его рекомендовали возглавить кампанию по надзору за моралью во всей киноиндустрии. Но кое-какие газеты писали, что все это очень хорошо, но об этом они слышали и раньше; остается лишь увидеть на деле, смогут ли Сейерман и другие руководители киностудии предпринять соответствующие действия. Одна или две газеты выразили сомнение по поводу приличного поведения самих предпринимателей и как эти приличия соотносятся с неприкосновенностью к частной жизни их подчиненных и предупреждали, что такие действия могут представлять покушение на свободу личности. Но эти голоса были в явном меньшинстве.
Немедленно после этого заявления Вилли направился в Вашингтон для дальнейших переговоров в бюро Генерального прокурора. Он не получил ни слова от правительства, но он приободрился, когда обнаружил, что вашингтонские газеты описывали его как человека "который пришел навести порядок в сумбурном доме Голливуда". Он взял с собой в Вашингтон Сару и двух дочерей, и в газетах появились фотографии, изображавшие его душой счастливой семейной группы.
Совещание в офисе Генерального прокурора ничем не кончилось. Казалось, никто не хочет взять на себя ответственность поступить так или иначе. Переговоры затягивались и затягивались, и каждый день вопросы, которые были уже решены днем раньше, поднимались снова. Вилли достаточно хорошо знал технику проволочек — он сам этим пользовался, когда ему это было выгодно, — чтобы распознать их признаки. Он не получал окончательного отказа, но и добро ему не давали. Ему заговаривали зубы, и поскольку он сам пользовался такими приемами, он знал, что это должно означать. Значит, есть какие-то тайные факторы, которые срывают переговоры. И хотя он был связан с Вашингтоном, но, очевидно, другие были связаны с ним более прочно. К тому же все казались нервными и напряженными, и у них была для этого причина. Заголовки газет за последние несколько дней были зловещими: 17 октября — "Резкое падение на рынке", 20 октября — "Волна продаж охватила рынок", 22 октября — "Продолжение волны продаж". Вилли решил прервать обсуждение и вернуться в Нью-Йорк.
Вечером 24 октября Вилли присутствовал на банкете в честь полковника Клаудиуса Х. Хьюстена, нового казначея Национального комитета Республиканской партии. Это был исключительный случай. Среди гостей было несколько членов кабинета и лидеры партии из Сената и Белого дома. Здесь были так же главы всех основных финансовых корпораций: Морганы, Рокфеллер, "Чейз Банка", Кейбы, Кун, Лейб, Голдман, Сакс, Хейден, Стоун, Диллон, Рид, Холси, Стьюарт, "Эквитейбл-треста", "Нейшнл Сити Банка" и другие. Они слушали спич секретаря по коммерции, который обрисовал печальную картину состояния экономики.
— Страна не может существовать, — сказал он, — когда ее граждане отказываются покупать ценные бумаги. Все великие страны опирались на стремление публики покупать облигации. Если не может быть создан большой рынок ценных бумаг и не окончится спекуляция в общественных фондах, — благоденствие страны будет находиться под угрозой.
В этот день газеты вышли с заголовками: "Ценные бумаги подешевели на четыре миллиарда".
На следующее утро, в пятницу, 25 октября, Вилли позвонил девяти брокерам, державшим его акции в корпорациях, в которых он не управлял, на общую сумму в 15 миллионов долларов, и отдал им распоряжение продать их. К понедельнику все они были проданы. Ко вторнику их цена упала ниже четырех миллионов. Его акции компании Хесслена, за которые он заплатил шестьдесят миллионов долларов и которые он не продал в общей панике, теперь оценивались намного меньше, примерно в 30 миллионов. Большинство этих акций находилось в банках и Инвестиционных домах, которые предложил Кейб как частичное возмещение займа, который они дали Вилли, чтобы он мог выплатить Кейбу шестьдесят миллионов. Потихоньку, без ведома Кейба, Вилли защитил себя и купил на открытом рынке еще пакет акций на 20 миллионов долларов на имя родственников, так, чтобы быть уверенным, что он контролирует компанию. Эти акции были куплены через брокеров за 50 процентов маржи[63], что значило на самом деле, что Вилли внес только 10 миллионов.
Bo-вторник, 29-го, Вилли был в своей нью-йоркской квартире на Парк-авеню. После десяти зазвонил телефон. Это был один из брокеров, который сказал, что стоимость бумаг на рынке все еще падает, акции Хесслена продолжают падать и Вилли немедленно должен заплатить 300 тысяч долларов, чтобы покрыть его маржу. Только он повесил трубку, как телефон зазвонил снова. Второй брокер рассказал ту же самую историю и потребовал 200 тысяч долларов. Десятью минутами позже первый брокер позвонил опять, чтобы сказать, что теперь для покрытия маржи нужно 600 тысяч долларов. Вилли сел за письменный стол и начал заполнять чеки со своего личного счета. Только он кончил заполнять их, как один за другим позвонили еще семь брокеров и все они требовали суммы от 200 до 700 тысяч. Он сложил эти цифры и обнаружил, что его маржи стари короче на 8 миллионов. Он порвал чеки, и тут Сара вошла в комнату. По лицу Вилли она увидела, что произошло что-то очень серьезное, а не те воображаемые беды, которых всегда ждал Вилли.
— Это серьезно? — спросила она.
— Это более чем серьезно, — сказал Вилли. — Не отвечайте никому по телефону, пока я не скажу, мне надо подумать.
— Не расстраивайтесь, Вилли, — тихо сказала она, — главное — это ваше здоровье.
— Расстраиваться? Я не расстроен. Смотрите… — и он вытянул руки, — …устойчив, как скала. Вы думаете, меня так легко напугать? Я кое-что скажу вам, Сара, моя дорогая. Генерал проверяется не в мирное время, а на войне. Если я не смогу спастись, значит, я получу по заслугам. Но до сих пор Бог был милостив ко мне. Скажите, почему теперь он должен позволить мне погибнуть, почему, вознеся меня наверх, он хочет тотчас же столкнуть меня вниз? — Вилли был совершенно спокоен, почти весел. — Что бы ни случилось, Сара, в одном вы можете быть уверены, я не выброшусь из окна. Вы не должны беспокоиться. Я не такой дурак. Каждый, кто попал в такое же трудное положение, выкрутится из него, если будет сохранять спокойствие, не поддастся панике и станет шевелить мозгами.
