– О, Мэтью, – прошептали ее высохшие губы, и Джанет невольно подалась на этот шепот. – Подойди сюда, Джанет. – От Руфи исходила какая-то магическая сила, заставившая девушку на время даже забыть о своей горестной любви. – Ближе, ближе. Сядь сюда, – она указала на стоявшее рядом кресло, своим обнаженным костяком напоминавшее рыцарские замки. – Вот на столике вино – пей. Вот сигареты и мундштук – кури. И говори мне о себе.
И такой нестерпимый свет лился из огненных, в пол-лица глаз этой женщины, что Джанет как сомнамбула налила себе кроваво-красного вина, закурила терпкую сигарету в опаловом мундштуке и, как на исповеди, принялась рассказывать свою коротенькую, такую счастливую до сегодняшнего полудня жизнь.
– И он сказал, что этого не будет никогда, ибо это инцест, – закончила Джанет свою грустную историю.
– Глупости, резко и почти грубо вдруг прервала ее Руфь. – Милош слишком начитался Фрейда, что при его буйной сексуальной фантазии просто вредно. А ты должна верить и ждать. Ибо только тот, кто умеет верить и ждать, добивается желаемого. – И Руфь снова с неизбывной тоской вспомнила своего средневекового мальчика, который не хотел – или не умел – ни верить, ни ждать. – В декабре, когда родники на Монтанвере замерзнут, он возьмет тебя. – И потрясшим и без того зачарованную Джанет, воистину царским жестом Руфь сняла со среднего пальца массивное кольцо кованого испанского серебра. – Оно пережило Реконкисту, Армаду, Гойю и Франко. Возьми. Носи. И глядя на него, помни: никогда не лжет только тело. Верь ему, не бойся верить. – Руфь замолчала, прожигая Джанет тяжелыми, всегда трагическими глазами испанки. – Вот и все. А теперь идите. Скажи Милошу, что я не хочу есть. Пусть он придет завтра, после того как отправит тебя в Лондон. – Джанет вдруг почувствовала, что сейчас, как Милош, опустится на колени перед этой женщиной и припадет губами к надменной и еще такой красивой руке. Но, видимо, заметив ее движение, Руфь откинулась на спинку кушетки. – Лишнее. – И уже у самых дверей, к которым Джанет подошла, ступая словно по льду, она еще раз остановила ее. – И еще вот что. Люби своего отца. Люби, ибо он недополучил любви. Иди же.
И потрясенная Джанет, в голове которой плыл красноватый туман, вышла из комнаты, крепко сжимая в руке тяжелое как камень кольцо.
* * *
Все происшедшее могло бы показаться сном, если бы не тяжелое кольцо, которое с трудом надевалось даже на тонкие девичьи пальцы Джанет. Вихрь противоречивых чувств и соображений кружил ее голову, но при всех усилиях она все же никак не могла распутать того смутного клубка, в котором переплелись судьбы самых близких ей людей и который явно скрывал какую-то роковую тайну. Но с какого бы конца ни тянула Джанет ниточку, клубок только запутывался еще крепче. Ах, если бы жив был Чарльз! А с бабушкой говорить бесполезно. Мама? Но Джанет слишком насторожил ее звонок Милошу в Женеву и очевидная, ничем не объяснимая ложь о его гастролях. Про Стива думать и вовсе не приходилось – эта таинственная женщина явно его знает. Может быть, все рассказы о смерти матери Милоша – ложь? И колдунья Руфь на самом деле и есть его настоящая мать? Романтическое сознание Джанет готово было поверить во что угодно, только бы найти разгадку. Но разгадки не находилось.
Вполне натурально объяснив Селии свое столь раннее возвращение тем, что она забегалась по Женеве и опоздала на автобус, увозящий группу в Лозанну, Джанет с радостью согласилась провести июль вместе с ней где-нибудь у меловых отрогов Гастингса, в одном из тех недорогих старинных пансионов, что сохранились едва ли не со времен королевы Виктории. Оттуда дорога до Лондона занимала меньше часа, и Джанет собиралась снова погрузиться в свои исторические штудии, занявшись заодно и Испанией, связь с которой девушка теперь ощущала не только через неведомо за что сожженную и очень полюбившуюся ей ведьму, но и через кольцо Руфи. Кольцо это она спрятала в шкатулку и разрешала себе надевать его лишь изредка, чаще всего перед сном, ибо от него спустя некоторое время начинал исходить жар, постепенно захватывающий все тело и зажигающий в нем такие желания, что Джанет, поначалу радуясь приятно твердевшим соскам и сладкому потягиванию внизу живота, через несколько минут начинала метаться по подушкам и сжимать коленями одеяло.
Так проходило лето. По утрам она писала обстоятельные письма Жану, переписка с которым возникла как-то сама собой и доставляла Джанет настоящее удовольствие, ибо иронично-энциклопедическая манера рыжего женевца чем-то напоминала ей манеру отца. Днями она просиживала в архиве, по капле, как пчела, собирая никому, кроме нее, не интересные подробности, которые открывали ей в первую очередь себя, а вечерами забиралась на белые скалы, падала на траву и подолгу почти бездумно глядела на канал, исчезающий в серой дымке и отделяющий ее от ее любви – черноокой, длинноногой, запретной.
Милош молчал, а спрашивать о нем у Жана Джанет считала ниже своего достоинства. Ничего не слышно было и от родителей, а бабушка, потеряв опору в виде родных стен, все чаще проводила время в церкви. И одним ясным вечером, когда небо над каналом стало перетекать из оранжевого в пепельное, Джанет вдруг с пронзительной болью ощутила, что время уходит. То время, которое она могла бы отдать Милошу. То время, которое расцветало бы на ее теле его поцелуями. Наутро Джанет заявила бабушке, что возвращается в Ноттингем, и никакие рассуждения о пустом доме и просьбы подумать о своем здоровье на нее не подействовали.
К файф-о-клоку[9] она уже сидела на кухне, наслаждаясь чаем, которому вода Трента придавала совсем иной вкус, чем мутноватые воды побережья. Сейчас она допьет чашку и наберет заветный номер. Она не может больше ждать, что бы ни говорила Руфь! Уже отжившей свое женщине простительно говорить об ожидании, но она, Джанет, будет рваться к своему сейчас! Закрутив падавшие на глаза волосы, Джанет решительно потянулась к трубке. Но в этот момент телефон зазвонил сам и донес из-за океана усталый голос Патриции:
– Джанет? Ну, слава Богу, я звоню уже третий день! Бабушка в порядке? Джанет, девочка, тебе надо срочно приехать, у нас… неприятности. Видишь ли, Жаклин родила все-таки мертвенького, и теперь у нее чудовищный сепсис… Словом, папе очень плохо, и я за него боюсь. Прилетай, пожалуйста. Я жду тебя в Филадельфии завтра. Все рейсы после восьми вечера.
– Конечно, мама, – только и смогла пробормотать Джанет, забыв на мгновение обо всем на свете, кроме папы. Папы, которому сейчас плохо. Но в шестнадцать лет нет ничего непоправимого, кроме смерти, в которую и то не очень верится, и потому Джанет все же осторожно спросила: – А Милошу ты сказала?
