Я вошел так тихо, что он не услышал. Он сидел на кровати, положив локти на расставленные колени и устало опустив плечи. Горела только одна лампа, стоявшая на тумбочке возле постели, она освещала его лицо, уставшее и потяжелевшее, мне показалось, что вот сейчас я наконец вижу его без той маски, которую он одевал всегда. В его синих глазах было такое ужасное страдание, такая безнадежная мука, что мне захотелось убить себя за свою тупую недогадливость. Он отстранялся от меня, потому что думал, что я этого не хочу. Он боялся причинить мне боль, боялся, что для меня теперь всегда близость с ним будет связана с тем страшным шоком, который я пережил, он чувствовал свою вину так сильно, что сдерживал свое чудовищное желание, этот человек, который потакал любой своей прихоти. Я подумал, что, наверное, он так сидит каждый вечер, пытаясь справиться с собой и завтра вести себя как ни в чем не бывало.
Я подошел к нему и коснулся его плеча. Он посмотрел на меня, попытался улыбнуться, что-то сказать, но, видимо, уже понял, что скрыть ничего не удастся, его губы только дрогнули, как у ребенка, который хочет заплакать, он глядел на меня с надеждой и отчаяньем, словно ждал решения своей участи.
— Я останусь у тебя сегодня, Мел? — спросил я, точно зная, какой ответ последует, его глаза вспыхнули, он торопливо кивнул и, взяв меня за кисть, притянул к себе. Мне казалось, что я сейчас сойду с ума от жара его тела, от запаха его кожи и одеколона, от этих безумных, наполненных вожделением глаз. Я заставил его лечь на кровать и, сев верхом, нагнулся к его губам. Он был в моей власти, полной и неоспоримой, он готов был делать все, что угодно, сдерживаться, как угодно долго, позволяя мне мучить его, как хочется. Я не стал этого делать. Я раздел его, разделся сам и лег под него. Когда он вошел, я услышал его долгий облегченный стон, он целовал мою шею и плечи, он шептал что-то совершенно сумасшедшее, о том, как он любит меня, как сильно хочет, как он тосковал по мне, это шепот заставлял меня стонать и вскрикивать, никогда еще я не чувствовал себя таким счастливым и таким свободным, наверное, это был первый момент в нашей жизни, когда я не чувствовал ни малейшего стыда из-за того, что я хотел и из-за того, что потакал своим желаниям. Он двигался во мне, вопреки обыкновению, почти нежно, но я, сгорая под его тяжелым телом, требовал, чтобы он вошел глубже, делал это сильнее, и в конце концов он потерял голову. Это продолжалось сколько угодно, все слилось для меня в один нескончаемый фейерверк и когда наконец наше объятие разомкнулось, мы еще долго лежали рядом, пытаясь прийти в себя.
Наконец он приподнялся и посмотрел мне в лицо.
— Гор, — сказал он тихо, — я… Прости меня.
— За что? — спросил я, не понимая, за что может просить прощения человек, доставивший мне такое наслаждение.
— Я виноват, Гор, прости…
— Глупости. — я обнял его за шею и прижал его к себе, — это ты прости меня, я просто кретин. Я думал, что ты больше не хочешь, что у тебя есть кто-то еще.
И тут он сказал мне вещь, которая поразила меня больше, чем какие бы то ни было садистские эксперименты, которые проводил надо мною
— Никого. — сказал он мне. — Никого с того самого момента, когда я встретил тебя.
Мы не спали почти всю ночь, мне казалось, что он просто не в состоянии мной насытиться, он позволил мне сделать с ним все, что я хотел, и, мне казалось, что если что-то еще и стояло между нами, то оно рассыпалось в прах.
15 марта***
Мел взялся за строительство этого странного замка, как он его называет. Пока что куплена земля и есть договор с компанией, я изначально был против этой затеи, нет никакой гарантии, что это не привлечет к нам излишнее внимание, масштабы сооружения претендуют на то, чтобы его заметили. Я бы предпочел что-нибудь более скромное и комфортное. На счету у нас шесть миллионов, а Мел собирается ворочать еще большими деньгами. Зачем? Мы могли бы уехать и оставить этот проклятый город вместе со всеми неприятными воспоминаниями.
Мы живем тихо, спокойно, без происшествий и привкуса горечи. Обедаем каждый день в «М***». Раз в два месяца едем отдыхать в горы, и тем не менее у меня никогда не было столь сильного ощущения того, что я живу на вулкане и когда-нибудь он все же взорвется. Я имею ввиду не Мела, а сами обстоятельства. Я смотрю на его лицо и понимаю, что стоило все это пережить, и стоило с этим смириться, ради самой нашей любви, а я не знаю, как иначе назвать то, что мы испытываем друг к другу.
— Будем жить в Замке Ангелов, Гор, его сердцем будет Пылающая комната. — сказал он мне, когда мы ужинали в ресторане отеля «К***».
Я выразил сомнение в том, что это имеет какой-то смысл, он не возражал, но ответил с улыбкой
— Для нас никакого, пока мы вместе.
Он ничего не говорит об Эмилии, но я знаю, что проблема серьезная. Она знает все и требует от него, чтобы он прекратил все отношения со мной, вероятно, она считает меня виновным во всем. Она слишком порядочна и слишком любит брата, чтобы понять, что такие вещи не инициируются кем-то одним. Меня тревожит эта история, не из-за возможного скандала, но из-за Мела, который я знаю, не способен с легким сердцем переступить через это.
Есть те, кто лишен способности любить. Но есть те, кому эта способность дается как испытание и награда, и к последним принадлежим мы оба. Я не жалею ни о чем, ни о потерянном времени, ни о потерянной душе, хотя по-человечески понять это трудно. Раньше он внушал мне страх, я не понимал его, потом я принял все как наказание, но был один единственный момент, ночь, когда я понял, что нас держит вместе не тот далекий день, когда я обнаружил в его столе папку с инициалами СА, а наш собственный выбор.
Я пришел тогда поздно, заехал к отцу, который стал расспрашивать меня о том, как идут дела и напомнил мне, что я должен найти адрес какого-то агентства по приобретению недвижимости, оказалось, он решил продавать квартиру, деньги он собирался завещать мне, я спросил его, зачем он это делает и где собирается жить дальше. Он сказал, что жить он не собирается. Я слишком хорошо его знал, чтобы понять, что это не шутка. Я начал допытываться, ожидая самого худшего, и получил подтверждение своим подозрениям, он был болен. Я начал уговаривать его лечиться. Он возразил, что это совершенно бессмысленно, и ради двух-трех лет мучений он не станет тяготить меня своими проблемами. Вероятно, это страшно, то, что я так просто пишу об этом сейчас спустя два года после его смерти, но что я мог тогда возразить ему, да он и не стал бы меня слушать. Он собирался уехать в Дьепп, там жил его старый друг с семьей, они договорились о том, что он погостит у них месяц после продажи квартиры. Я знал, что он не вернется, он задумал самоубийство, и я знал, что будет дальше. Невозможно описать то, что я пережил тогда, возвращаясь к Мелу пешком по темным улицам, под ледяным ветром, казавшимся мне самим дыханием смерти. Я зашел в церковь, в маленькую церковь Искупления. Была полночь, но двери ее были открыты. Горели несколько свечей, я спросил у мальчика, прибиравшего зал, где священник, он испуганно посмотрел на меня, и я вспомнил о недавней газетной статье, в которой сообщалось об убийстве в церкви, убит был святой отец, случайно зашедшим в храм человеком, он выстрелил в него и спокойно вышел. Дело было громкое, о нем сообщалось как о сигнале чудовищного разгула преступности, ожидали продолжения, но его не последовало. Мальчик отшатнулся от меня с таким ужасом в глазах, что я вынул руки из карманов и, протягивая ему, сказал:
