— Не бойся я пришел с миром, я только хочу поговорить.
Вероятно, это было неожиданностью для него или же мое лицо испугало его еще сильнее, он убежал и через минуту вышел священник, мы сели на скамейку и начали разговор, я испытывал безумное желание рассказать ему обо всем, что со мной происходило, о Конраде, о моей жизни, об отце. Он слушал мои чудовищные откровения спокойно, не притворяясь и не успокаивая меня обычными в таких случаях поучениями. Он дослушал до конца, я не чувствовал никакого стыда за свою искренность, наконец он сказал:
— Сын мой, вы много страдали, но главное у вас еще впереди. — Я застыл от ужаса, услыхав его слова.
— Что же мне делать?
— Уповайте на Господа и лишь на него одного, его милосердие безгранично и никто из нас не может осудить другого, ибо никто не знает, чего желает Он от каждого из нас.
— А если я проклят им, отвергнут, как я могу уповать на его милосердие?
— Господь не может отвергнуть созданное им, а вы — создание Господне, не забывайте об этом.
Я поблагодарил его и ушел. Я шел дальше, задыхаясь от ветра и бессмысленно взывая к небу с просьбами совершить чудо, сохранить жизнь моему отцу, я готов был принять и адские муки ради того, чтобы была услышана моя молитва, но она не была услышана или мы действительно слишком ничтожны, чтобы понять и исповедать пути Господни.
Я пришел в номер. Было темно, и я не стал включать свет, Мел спал. Он услышал, как я вошел, и, проснувшись, включил лампу на столе рядом с постелью.
— Что случилось? — спросил он.
Мне не хотелось рассказывать ему об отце. Я разделся и сел в кресло, взяв одну из его сигар. Он продолжал ждать ответа. Затем он встал и, подойдя ко мне, положил руку мне на голову, я закрыл глаза, чтобы забыться хотя бы на мгновение.
— Расскажи мне, Гор, — попросил он так тихо, что я едва слышал его голос.
— Мой отец… — я чувствовал, что голос меня не слушается, я только шевелил губами и смотрел прямо перед собой, видя лицо отца, прощавшегося со мной со своей обычной сдержанностью.
Я встал и лег на постель, зарываясь лицом в подушку, я не мог выносить даже неяркий свет, глаза болели, или это была лишь проекция моей иной боли, долговечной и неизбывной. Он выключил лампу и сел рядом.
— Ты презираешь меня? — спросил я его. — Я слаб, Мел, правда.
— Нет, — ответил он, — не слаб, слишком недальновиден, слишком слеп.
— Я все рассказал священнику, — признался я, — все о тебе, о себе.
— И правильно сделал, это стоило рассказать, — меня удивил его ответ.
— Почему я не могу умереть за него, я хуже в тысячу раз хуже его и моя жизнь настоящее проклятие.
— Каждый умирает за того, за кого должен, это не выбирают.
Я молчал. Меня ужасала тишина, обступавшая нас, непреодолимая, связанная с моим страхом перед тем состоянием, перед депрессией, случившейся впервые и тенью преследовавшей меня с тех пор.
— Пожалуйста, Мел, не молчи, умоляю тебя, я хочу слышать твой голос, хоть что-нибудь, только не молчи, — попросил я.
Он поднял меня за плечи, и медленно раздевая, продолжал говорить, тихо, странно, бесконечно, я слушал его завороженный печальным смыслом его слов и тем, что никогда ни одному человеку в мире не доводилось слышать таких признаний:
— У Гора смуглая кожа и черные глаза, они блестят в темноте, он слишком горд, чтобы говорить правду, но слишком честен, чтобы лгать, он хотел бы, чтобы все случилось иначе, но произошло то, чего не могло быть, он должен был родиться, хотя ему и очень хотелось избежать этого, и не приходить в мир, который казался таким простым и таким бессмысленным, когда выбор пал на него, он задавал слишком много вопросов, он был нетерпелив и не умел ждать. Он родился в семье, которая уже потеряла своего первого ребенка, и вся нежность, уготованная ему за время слишком долгого ожидания превратилась для него в незаслуженно дорогой подарок, пугавший его тем сильнее, чем больше он пытался отвергнуть его. Его мать говорила на неизвестном языке, звучавшем, как язык далекой и недосягаемой земли, где он видел свое отражение в холодной поверхности озер, и не мог отличить горе от радости, лишь потому, что не знал, что существует и то, и другое. Отец жил замкнуто и сторонился сына, которого считал не своим, но ты не знал об этом, и тебя ранило все, что ты принимал в наказание за преступление, в котором не был повинен. У него была подруга, с маленьким серебряным кольцом на пальце, которое он подарил ей, выпросив его у матери незадолго до того, как они расстались навсегда. И тогда наступила ночь, глубокая и темная, темнее, чем его глаза, и он был в ней один, и день не наступал слишком долго, но все менялось, его память причиняла ему больше страданий, чем его собственный отец, избегавший его и никогда не обещавший прощения. У Гора не было друзей, он и сам не хотел быть ничьим другом, стыдясь своего сердца, которое бьется под моей ладонью, время казалось ему той же тьмой, безмолвной и пустой, он и до сих пор испытывает страх перед его способностью отнимать то, чем ему хотелось бы обладать вечно. Его мечтой было покинуть отца, но он не мог себе в этом признаться, и тем мучительней он провел три года своей жизни в доме с большой серой гостиной, где его осыпали заботами и вниманием, но где все были глухи к тому далекому одинокому голосу, который так напоминал ему о его матери. Он хотел ненавидеть отца, и он даже пробовал забыть его, и мечтал о том времени, когда, наконец, он обретет свою свободу, желанную и горькую. Так и случилось, когда я встретил его, и мир стал чистилищем, которое легче делить со спутником, нежели отбывать в одиночестве. Гор был скрытен, но я знал о нем все и даже то, о чем он сам не желал знать. Я был слишком жесток с ним, потому что хотел заставить его любить себя, и я знал, что он захочет убить меня, и сейчас он может сделать это и вернуться к самому себе, забыв об этой ночи и о своих страданиях, но лишь после того, как он исполнит мое последнее желание, в котором не сможет отказать мне…
Он лежал со мной, прижимая меня к себе, и я тогда наконец понял, что вечный страх перед отцом и одиночество, бывшее моей карой за мое незаконное рождение, в объятиях этого человека утрачивали свою остроту, превращались лишь в тягостное воспоминание, не имевшее больше той справедливой силы, которая омрачала всю мою жизнь.
— Откуда, Мел, — спросил я, — ты взял все это?
— Я знал, — ответил он.
— Но как это возможно?
— С годами понимаешь, что нет ничего невозможного».
Айрон поднялся на седьмой этаж на лифте. Консьержа не было на месте, Айрон отлично знал, что как раз в это время старый дурак ходит обедать. Дом был не из самых дорогих, но и не дешевый, но нет никаких преград для человека, который решил добиться своего. Даншен уехал в редакцию и не должен был вернуться раньше, чем к вечеру. Однако на площадке перед квартирой Даншена Айрона ожидал сюрприз. Выглядел он, как пятнадцатилетняя девушка в джинсах и белой куртке на меху, сидевшая с сумкой на коленях прямо на полу у двери. У девушки были густые вьющиеся русые волосы, свежее лицо и милые три родинки высоко на левой щеке. Айрон никогда не забывал лиц. Он видел эту девушку, ее один раз привел Марлоу и представил, как дочь своего учителя. Ее звали Виола. При виде Айрона она вскочила на ноги с испугом на хорошеньком личике.
