— Мне казалось, я и создаю ей все условия для замечательной жизни, — сказал он.
— Конечно создаешь, Алек. Разве кто спорит? И никто не собирается лишать тебя этого права. Она будет приезжать к тебе, когда захочешь. Это мы уже обсудили. Она будет полностью в твоем распоряжении. Это будет здорово, вот увидишь. Соглашайся. Ради всех нас. Отпусти ее со мной. Это лучшее, что ты можешь для нее сделать. Я точно знаю. Не будь эгоистом… Ради Габриэлы.
— Знаю, мама уже тебе сообщила, объяснила, как все будет, — сказал Алек. — Но я хотел сам поговорить с тобой. Если тебя что-то тревожит…
Слушая себя, он поражался нелепости собственных слов. Мир Габриэлы рушился, а он говорил об этом как о некоей бытовой проблемке, которую он может устранить в считанные секунды.
— То есть… Все произошло внезапно. Мы не успели ничего обсудить, а через неделю ты улетаешь. Я не хотел, чтобы ты уехала, думая, что я не попытался увидеться с тобой. Жаль, что у нас мало времени, чтобы обо всем хорошенько поговорить с тобой. Ты обиделась, что мы не обсудили это с тобой?
Габриэла пожала плечами.
— От этого мало что изменилось бы.
— Ты была удивлена, когда мама сообщила тебе про себя и Стрикленда?
— Я знала, что он ей нравится. Но ей нравятся многие лошадники. Никогда не думала, что она захочет уехать с ним в Америку.
— Она собирается за него замуж.
— Знаю.
Они медленно брели по пустынному спортивному полю — рядом, но по отдельности. День был ужасный — английская зимняя погода в ее худшем проявлении. Холод, застылость, промозглость, туман. Ни ветерка в сучьях голых деревьев, мглистое безмолвие нарушали лишь крики грачей. Вдалеке стояло здание школы, размещавшейся в бывшем загородном особняке. Некогда это было элегантное сооружение с пристройками и конюшнями; теперь в нем располагались спортивные залы и классные комнаты. В школе шли занятия, но Габриэле разрешили пропустить урок биологии, чтобы поговорить с отцом. Через некоторое время прозвенит звонок и на улицу выбегут девочки, одетые для игры в хоккей или нетбол.[18] Укутанные в свитера и полосатые шарфы, они будут с криками и визгом бегать по полю, жалуясь друг другу на холод. Но сейчас здание, в котором светились лишь несколько окон, казалось заброшенным, лишенным жизни.
— Может, тебе и понравится в Америке.
— Мама то же самое говорит.
— По крайней мере, тебе не придется заниматься спортом на улице в такую вот погоду. На солнышке играть в спортивные игры гораздо приятнее. Может, ты даже станешь чемпионкой по теннису.
Габриэла — она шла опустив голову, глубоко засунув руки в карманы, — поддела носком палку. Ладно, про теннис поговорили. Алек похолодел, сбитый с толку ее молчанием. Это была нетипичная реакция. Он всегда считал, что у него с дочерью доверительные отношения и они могут говорить на любые темы. Теперь он в том не был уверен.
— Я не хотел, чтобы так получилось, — произнес он. — Ни за что на свете. Ты должна это понимать. Но я никак не могу удержать твою маму подле себя. Ты ведь знаешь, какая она, если что-то вбила себе в голову. Табун диких лошадей не заставит ее свернуть с прямого пути.
— Я никогда, никогда не думала, что вы с мамой можете развестись, — сказала девочка.
— К сожалению, такое случается со многими детьми. У тебя ведь, наверно, есть друзья, у которых родители развелись.
— Но ведь сейчас речь обо мне.
И опять Алек не нашелся, что сказать. В молчании они обогнули угол поля, миновали шест с мокрым красным флагом.
— Что бы ни случилось, знай: ты — моя дочь, — сказал Алек. — Я буду платить за твою учебу, присылать тебе деньги. Тебе ни о чем не придется просить Стрикленда. Ты никогда ничем не будешь ему обязана. Ты… Он ведь тебе нравится, да? Ты не испытываешь к нему антипатии?
— Он ничего.
— Мама говорит, он очень привязан к тебе.
— Он такой молодой. Намного моложе мамы.
Алек сделал глубокий вдох.
— Полагаю, — осторожно сказал он, — если любишь кого-то, возраст не имеет значения.
Габриэла внезапно остановилась. Алек тоже. Они стояли лицом друг к другу — две одинокие фигуры, охваченные отчаянием и безысходностью. Ни разу за всю эту их встречу Габриэла не встретилась с ним взглядом и сейчас сердито смотрела строго перед собой, на пуговицы его пальто.
— А я не могла бы остаться с тобой? — спросила она.
Алек порывался обнять дочь, заключить ее в объятия, проявлением своей любви сломить возникшую между ними стену отчуждения, каким-то образом убедить ее, что эта чудовищная разлука, о которой они говорят, противна ему в той же мере, что и ей. Но, направляясь в школу на встречу с дочерью, он пообещал себе, что будет сдержан. «Ты не должен ее расстраивать, — умоляла его Эрика. — Поезжай, повидайся с ней, поговори, но не расстраивай. Она уже смирилась с этой ситуацией. Если ты дашь выход своим эмоциям, мы вернемся к тому, с чего начали, и Габриэла будет сломлена».
Он попытался улыбнуться. Произнес ровно:
— Я очень этого хочу. Но не получится. Я не могу присматривать за тобой. У меня слишком много обязанностей, я постоянно в разъездах. Тебе нужна мама. Сейчас ты должна быть с ней. Так будет лучше.
Габриэла упрямо сжала рот, словно перед лицом неизбежного собиралась с силами, чтобы смириться с тем, что ее ждет. Потом отвернулась от него и вновь зашагала.
— Ты будешь приезжать ко мне, — сказал ей Алек. — Летом мы снова поедем в Гленшандру. Попробуешь поймать лосося в этом году.
— А что будет с «Глубоким ручьем»?
— Наверно, продам. Зачем мне этот дом, если твоей мамы здесь нет.
— А ты?
— Буду жить в Излингтоне.
— Моя комната в Лондоне… — с болью в голосе произнесла она.
— Это — твоя комната. И всегда будет твоей…
— Я не о том. Просто я хотела бы взять с собой несколько книг… Я записала названия. — Габриэла вытащила руку из кармана и протянула ему листочек линованной бумаги, вырванной из тетради. Он взял листок, развернул его, стал читать: «Таинственный сад», «Мир приключений», «Унесенные ветром».
Список книг был длиннее, но он почему-то не смог прочитать его весь.
— Конечно, — хрипло произнес Алек, запихивая листок поглубже в карман пальто. — Что… Что-нибудь еще?
— Нет. Только книги.
— Не знаю, говорила ли тебе мама, но я повезу вас в аэропорт. И книги захвачу. Если еще что надумаешь взять, дай знать.
Габриэла покачала головой.
— Это все.
Туман превратился в дождь. Капли заблестели на ее волосах и грубой ткани его синего пальто. Они обошли поле и теперь направлялись к зданию школы. Сошли с травы и зашагали по гравию. Камешки хрустели под ногами. Казалось, больше им нечего сказать друг другу. У подножия лестницы, ведущей к внушительной парадной двери, девочка остановилась и снова повернулась к отцу лицом.
