— Конечно, нет. Я вернусь на Рождество.
— Хорошо. Хорошо, Аннабель Ли . Так или иначе, меня ждет работа. Кажется, Геркулес злится, что я не закрыл дверь. Чао.
— Вообще то, — говорю я. — Оревуар.
— Неважно. — Он смеется, и мы вешаем трубку.
Сент-Клер встает с кровати.
— Ревнивый бойфренд?
— Я же говорила. Он мне не бойфренд.
— Но он тебе нравится.
Я краснею.
- Признаю... да.
Лицо Сент-Клера непроницаемо. Возможно, он раздражен. Он кивает на дверь.
— Ты все ещё хочешь выйти?
— Что? — Я смущена. — Да, конечно. Только я сначала переоденусь. — И я выпроваживаю Сент-Клера из комнаты.
Пять минут спустя мы идем на север. Я надела любимую рубашку, милую поношенку, подчеркивающую тело в нужных местах, джинсы и черные парусиновые кроссовки. Я знаю, что кроссовки это не очень-то по-французски — надо было выбрать остроносые ботинки или высоченные каблуки — но, по крайней мере, они не белые. А о белых кроссовках говорят правду. Их носят только американские туристы; эти большие уродливые бутсы созданы для того, чтобы косить траву или красить дом.
Ночь чудесна. Париж переливается желто-зелено-оранжевыми огнями. Теплый воздух разносит веселую болтовню прохожих и звон бокалов в ресторанах. Сент-Клер оживляет прогулку и описывает самые ужасные аспекты биографии Распутина, которую он закончил сегодня днем.
— И вот на обеде другие русские дают ему дозу цианида, которая способна уложить пять взрослых мужчин, и что? Ничего не происходит, поэтому запасной план — ему стреляют в спину с револьвера. Но он все равно жив. Фактически, у Распутина хватает сил, чтобы попытаться задушить убийцу, и в него стреляют еще три раза. И ему все еще хватает сил встать! Поэтому его бьют до кровавого месива, заворачивают в простыню и бросают в ледяную реку. Но ты только послушай…
Его глаза сияют. Такой же взгляд я вижу, когда мама рассказывает о черепахах, а Бридж — о тарелках.
— Во время вскрытия обнаружили, что фактической причиной смерти стала гипотермия. Его убила река! Не яд, пули или кулаки, а мать-природа. Так еще и руки его были заморожены в вертикальном положении, а значит, он пытался выбраться из-подо льда.
— Что? Нет...
Перед табличкой магазина с выгравированными золотыми буквами фотографируются немецкие туристы. Мы быстро пробегаем мимо, чтобы не испортить кадр.
— Но это еще не всё, — продолжает Сент-Клер. — Когда его тело кремировали, он сел. Нет, правда! Видимо, товарищ, который готовил тело, забыл разрезать сухожилия, и они сжались, когда труп загорелся…
Я одобрительно киваю.
— Гадость, но круто. Продолжай.
— …тело и ноги согнулись, но все же. — Сент-Клер торжествующе улыбается. — Все сошли с ума, когда это увидели2.
— И кто утверждает, что история скучная? — Я улыбаюсь в ответ, и всё прекрасно. Почти. Поскольку в этот момент, мы пересекаем порог США, и теперь я дальше от школы, чем когда-либо. Моя улыбка дрожит, и я возвращаюсь к своему естественному состоянию, нервозному и странному.
— Знаешь что, спасибо. Остальные всегда перебивают меня прежде… — Он замечает изменение в моем поведении и останавливается. — С тобой всё хорошо?
— Нормально.
— Да? Тебя когда-нибудь говорили, что ты ужасная лгунья? Ужасная. Худшая из всех.
— Просто… — я колеблюсь из-за смущения.
— Да-а-а-а?
— Париж такой... чужой. — Я борюсь за правильное слово. — Пугающий.
— Неа, — тут же отмахивается Сент-Клер.
— Тебе легко говорить. — Мы обходим величественного джентльмена, который наклонился взять на руки свою собачку, бассет-хаунда с отвисшим животом. Дедушка предупредил меня, что на тротуарах Парижа полно собачьих мин, но до сих пор они мне не попадались.
— Ты знаком с Парижем всю жизнь, — продолжаю я. — Свободно говоришь на французском, одеваешься как европеец...
— Что, прости?
— Ну, ты знаешь. Хорошая одежда, хорошая обувь.
Он поднимает левую ногу, обутую во что-то потертое и громоздкое.
— Типо этого?
— Ну, нет. Но ты не ходишь в кроссовках. А я белая ворона. Не говорю на французском языке, боюсь метро и должна, вероятно, ходить на каблуках, но я ненавижу каблуки…
— Я рад, что ты не ходишь на каблуках, — прерывает меня Сент-Клер. — Тогда ты была выше меня.
— А я и так выше.
— Едва.
— Пожалуйста. У нас три дюйма разницы. И ты в ботинках.
Он толкает меня плечом, и я выдавливаю из себя улыбку.
— Расслабься, — говорит он. — Ты со мной. Я фактически француз.
— Ты англичан.
Он усмехается.
— Я американец.
— Американец с английским акцентом. Двойной повод для французской ненависти?
Сент-Клер закатывает глаза.
— Прекрати слушать стереотипы и начни формировать свои собственные мнения.
— Я не стереотипирую.
— Правда? Тогда, пожалуйста, просвети меня. — Он указывает на ноги девочки, идущей перед нами. Она треплется на французском по сотовому. — Что это на ней?
— Кроссовки, — бормочу я.
— Как интересно. А те джентльмены на той стороне тротуара. Может объяснишь, что это у левого? Что за специфические изобретения привязаны к его ногам?
Естественно, кроссовки.
— Но, эй! Видишь того парня? — Я киваю на мужчину в джинсовых шортах и футболке с надписью «Будвайзер». — Только мне очевидно?
Сент-Клер искоса смотрит на незнакомца.
— Очевидно, что? Облысение? Избыточный вес? Отсутствие вкуса?
— Он американец.
Сент-Клер мелодраматически вздыхает.
— Честно, Анна. Ты должна это перебороть.
— Я просто не хочу никого оскорблять. Я слышала, французы очень обидчивые.
— Сейчас ты никого не оскорбляешь, кроме меня.
— Что насчет неё? — Я указываю на женщину средних лет в шортах хаки, с фотоаппаратом на поясе и в трикотажном топе со звездами и полосами. Она отчаянно спорит с мужчиной в панаме. Вероятно, муж.
