— Что?!
— Ну да, Джулиан Олтер, — подтвердила та, указав на пианиста. — Я слышала его пару раз на разных тусовках. Он кое-где выступает регулярно. Должна сказать, он обалденно хорош. Рядом с ним Джон Майер просто любитель.
Джулиан заиграл «Ушедшему», трогательную песню о мальчике, потерявшем старшего брата, и Брук поймала на себе взгляд Трента: во всем зале, кроме нее, только он знал историю создания этой песни. Джулиан был единственным ребенком у родителей, но Брук знала, что он часто думает о старшем брате, который умер во сне младенцем. Олтеры никогда не говорили о Джеймсе, но Джулиан пережил период болезненной одержимости неотступной мыслью — каким бы мог вырасти брат и как пошла бы его собственная жизнь, будь у него старший брат. Пальцы пианиста коснулись клавиш, и в зале зазвучали первые аккорды, постепенно усиливаясь мощным крещендо. Охваченная ревнивым беспокойством, Брук теперь могла думать только об азиатке, сидевшей сзади. Она готова была дать ей пощечину и обнять в одно и то же время. Ей претили восторги экзотической красавицы по поводу сексуальности Джулиана — за годы брака Брук так и не привыкла к восторженным поклонницам мужа, а такие честные и откровенные признания вообще были большой редкостью.
— Вы так считаете? — спросила Брук, вдруг остро пожелав, чтобы собеседница повторила свои слова.
— Безусловно. Я сто раз говорила о нем своему боссу, но «Сони» все-таки заполучили его раньше. — Азиатка замолчала, потому что Джулиан заиграл громче. Когда он откинул голову и запел нарочито нескладный, эмоциональный припев, ее взгляд стал совсем знойным. Брук досадливо подумала — восторг мешает девице рассмотреть обручальное кольцо на пальце Джулиана.
Брук отвернулась и стала слушать, еле сдерживаясь, чтобы не начать подпевать. Она знала песню наизусть.
Говорят, Техас — земля обетованная.
Глотая дорожную пыль, становишься мужчиной.
Ослепший, подавленный, одинокий в любви,
С руками в шрамах и надломленной душой.
Он был мечтой своей матери, но стал горсткой праха,
Мой брат, твоя рука выскользнула из моей,
Как параллельные линии, мы не пересечемся.
Я пою для ушедшего, я пою для ушедшего.
Женщина сидит в комнате одна,
Одна в тихом доме, как в могиле.
А мужчина пересчитывает бриллианта в своей короне.
Но не измерить в фунтах потерянную драгоценность.
Он был мечтой своей матери, но стал горсткой праха,
Мой брат, твоя рука выскользнула из моей,
Как параллельные линии, мы не пересечемся.
Я пою для ушедшего, я пою для ушедшего.
Мне снятся голоса за дверью,
Я помню, как говорили — ты больше не придешь.
Ты не поверишь, как стало тихо.
В опустевшем сердце поселилось горе.
Он был мечтой своей матери, но стал горсткой праха,
Мой брат, твоя рука выскользнула из моей,
Как параллельные линии, мы не пересечемся.
Я пою для ушедшего, я пою для ушедшего.
Джулиан закончил песню под аплодисменты — искренние, бурные — и без паузы начал следующую. Он поймал свой ритм; волнение, неуверенность исчезли, остался лишь знакомый блеск выступившего пота на руках и лице и сосредоточенно сведенные брови. Так всегда было, когда он пел баллады, над которыми работал месяцы, а то и годы. Сверкнула молнией вторая песня, началась и закончилась третья, и не успела Брук опомниться, а зрители уже восторженно кричали, требуя исполнить что-то на бис. Джулиан казался довольным и несколько растерянным — он получил четкие инструкции спеть три песни за отведенные двенадцать минут, но, видимо, получив добро от кого-то за несуществующими кулисами, улыбнулся, кивнул и заиграл одну из самых ярких своих композиций. Аудитория буквально взревела от удовольствия.
Когда Джулиан встал, оттолкнул табурет и сдержанно поклонился, атмосфера в зале заметно изменилась. Шумное одобрение, хлопки и свистки уступили место ощущению сопричастности чему-то важному. Брук, которую со всех сторон обступили фанатки Джулиана, встала, и тут же рядом возник Лео. Он с явным нежеланием поздоровался с азиаткой, назвав ее по имени — Юми, но та лишь смерила его взглядом и отошла прочь. Не успела Брук над этим поразмыслить, как Лео слишком крепко схватил ее за руку и притянул так близко, что на долю секунды ей показалось — он хочет ее поцеловать.
— Готовься, Брук. Готовься к сумасшедшей гонке. Сегодня только старт, а впереди — продолжение: настоящее безумие.
— Кайли, милая, не знаю, как еще объяснить: худеть тебе не нужно. Посмотри на свои записи и на эту таблицу. У тебя идеальный вес!
— Здесь все не такие, как я, — расстроенно сказала Кайли, глядя в пол. Она рассеянно накручивала на палец вьющиеся каштановые пряди — наматывала и разматывала, наматывала и разматывала.
— Как это понимать? — спросила Брук, прекрасно зная, что имеет в виду Кайли.
— Я раньше… об этом не думала, пока не перешла сюда. В обычной школе я была нормальной, скорее, даже тощей. А здесь на меня все косятся. Так странно, вроде школа частная, я думала, будет интереснее, лучше, и вдруг оказывается — я толстая. — Голос девочки дрогнул.
Брук с трудом удержалась, чтобы не обнять глупышку.
— Милая, ну какая же ты толстая! Ну, вот посмотри на таблицу: сто двадцать пять фунтов при росте пять футов один дюйм — это же золотая середина! — Держа ламинированную таблицу вертикально, Брук поводила ручкой по длиннейшему столбцу значений нормального веса, но Кайли туда даже не взглянула.
Брук понимала, это слабое утешение, если перед глазами все время маячат анорексичные девятиклассницы. Кайли, стипендиатка из Бронкса, была дочерью мастера по ремонту кондиционеров, который один растил дочь после гибели супруги в аварии. Отец явно делал все, что в его силах, — в средней школе Кайли была круглой отличницей, хорошо играла в хоккей на траве. Об этом Брук знала от учителей. А еще девочка проявляла незаурядные способности к игре на скрипке, была милой и воспитанной дочерью своего отца, но Кайли замечала только то, что не соответствовало стандартам Хантли.
Кайли одернула плиссированную юбку, прикрывавшую крепкие, мускулистые бедра, которые вовсе не были толстыми, и вздохнула:
