— Рановато для признаний, мне кажется, — уставившись в окно, растерянно пробормотала Уля.
— Улечка, солнышко моё, ну раскрой же свои глаза. Не «рановато». Тебе кажется. Ты провела бок о бок с этим человеком больше двадцати лет. Видишь, как он живет. — «Да ты не знаешь о нем ничего! Вообще!» — Думаешь, станешь исключением? Нет… — покачала она головой. — Это большое наивное заблуждение каждой женщины: думать, что она способна на что-то повлиять. Что сможет изменить мужчину. Что мужчина сам захочет измениться ради нее. Подрастешь – поймешь. Люди не меняются.
«Наиграется и выбросит», — читалось в прямом взгляде. Мамин голос по-прежнему звучал сдержанно, но в глазах проступило беспокойство. Она хотела уберечь. Только почему-то совершенно не думала, что именно чувствует сейчас её «солнышко». Каждое прозвучавшее слово грудную клетку «солнышка» скальпелем вспарывало.
— Честно скажу: я удивлена, что Егора так надолго хватило. Ставила на сутки, — продолжила она, не дождавшись от Ули ответа.
— Мама!
— Ну что «мама»? Что «мама»? — всплеснула та руками. — Твоего отца не остановило даже то, что у него дочь подрастала! Ульяна, пойми, спермотоксикоз неизлечим. Если у них там зуд, то этот зуд вечен. Они будут постоянно искать возможность его утолить. Милая моя, у тебя память, как у рыбки… Забыла, как твой мальчик только-только девку какую-то к себе приводил? Сколько у него таких было!
Это. Невозможно. Невозможно продолжать слушать про отца, про Егора. Как сказать маме в лицо, что отец ушёл не потому, что «спермотоксикоз», а потому, что выжить пытался и спасти их от себя? Как объяснить, с кем именно они делят стенку? В какой фарш жизнь перемолола человеческую душу? Как рассказать, о чем он нечаянно ей поведал? Нет, о «девках» она не забыла! Какими словами донести, что ей сейчас очень страшно, но она всё равно будет верить? Будет верить дважды сказанному. И никакие мамины воззвания к разуму не помогут.
— Считаешь, бросит? — с трудом протолкнув в горло застрявший на корне языка ком, надменно уточнила Ульяна.
Мама кивнула – быстро, уверенно. Сложила на груди руки.
— Не сегодня, так завтра. Уля…
— Твой Виктор Петрович тебя не бросает… — процедила Ульяна. Голос хрипел. Или это сердце хрипело в агонии.
— Сравнила! — усмехнулась родительница. Взгляд её на мгновение прояснился. — Виктор со всех сторон исключительно положительный мужчина. Серьёзный. Успешный. Добрый. Моногамный. Не то что твой этот обалдуй. Да простит меня Валя…
«Не простит, мам… Никогда… Ты не понимаешь, что несёшь… Судишь, не представляя…»
— Мам, пожалуйста, хватит, — роняя в руки отяжелевшую голову, умоляюще протянула Уля. В ушах невыносимо звенело. — Ты совсем его не знаешь.
— Отлично я его знаю! — возмутилась мать. — На моих глазах рос. А выросло что выр…
— Хватит!
Ладони с грохотом приземлились на столешницу, и ложки в чашках жалобно зазвенели. Мама вскинула подбородок и окинула дочь ожесточённым взглядом. Уля видела: в своём мнении о Егоре и перспективах этих отношений родительница непреклонна и позиции не сдаст.
— Помяни мое слово, Уля, — стальным голосом призвала она. — Не говори потом, что я тебя не предупреждала.
«Хватит. Хватит! Остановись! Прошу!»
— Я не хочу это слушать!
— Знаешь, я даже рада, что завтра ты уезжаешь, — махом приканчивая остатки чая, как ни в чём не бывало продолжила гнуть свою линию мама. — Это Бог тебя бережёт. Я верю, что поездка пойдет тебе на пользу. Что за эти недели ты проветришь голову, остынешь, тщательно всё взвесишь и вернёшься с единственно верным решением. Ты уже взрослая девочка… Будут другие.
«Нет! Не будет! Я выбрала!»
Их «разговор по душам» хоронил хрупкую веру и рождал желание пойти и что-нибудь непоправимое с собой сделать. Уля вскочила из-за стола, чувствуя, что еще чуть-чуть, и взметнувшееся цунами злости неизбежно обрушится прямо на поседевшую макушку. Всё еще пыталась держаться, но перед глазами уже плыли кровавые пятна, а в ушах стоял невыносимый звон.
— Лучше бы ты устроила мне разнос с битьём тарелок…
Оказалось, что даже на крик сил не осталось. Всё живое мать в ней извела за пятнадцать минут «спокойного» разговора. Высосала до дна.
— Я пытаюсь разговаривать с тобой, как взрослая, пожившая женщина с молодой, — невесело усмехнулась мама. — Хочу, чтобы поняла, что не всё в жизни просто и безобидно. Хочу, чтобы ты меня услышала. И не хочу, чтобы услышал твой мальчик.
«“Мальчик”. Знала бы ты, что этот “мальчик” в своей жизни видел! Может, побольше твоего Виктора Петровича! Довольно…»
Внутри всё клокотало! Точка невозврата, точка кипения давно была достигнута, и просто чудо какое-то, что бурлящий в ней котёл до сих пор не взорвался к едрене фене. Уля осознавала, что нужно срочно сворачиваться, иначе беды не миновать. Показывая, что разговор закончен, схватила со стола телефон, запихнула его в карман и развернулась в сторону собственной комнаты.
— Я пошла собираться, мам, — выплюнула она уже на пороге кухни. — Спокойной тебе ночи.
Пожелание прозвучало… ядовито. Ульяне грядущая ночь спокойствия не обещала.
— Иди-иди. И подумай на досуге о том, что я тебе сказала, — донеслось в спину. — Чтобы потом не пришлось горько плакать.
«Как же я тебя ненавижу…»
Занесённая для очередного шага нога на мгновение зависла в воздухе. Да, это было оно: искреннее, чистое, острое, пугающее своей насыщенностью чувство – чувство откровенной неприязни и враждебности к самому близкому, самому родному, самому важному человеку в жизни. К собственной матери.
..
В чемодан бездумно летели: футболки, свитера, сарафан, купальник, пять пар белья – или восемь? – носки, колготки с начёсом, шорты, юбка, три пары джинсов. Зачем ей там столько одежды на две недели? Ветровка, кепка, кеды, расчёска, фен, косметика, наушники, зарядки, книги – всё подряд. Часы показывали половину двенадцатого ночи. Голова не соображала. Зачем купальник? Как сарафан сочетается с зимними колготками? Зачем ей восемь пар белья, если у бабушки есть стиральная машина и можно ограничиться половиной.
Пофиг.
Не соображала ничего. Тревога пустила в ней корни, оплела всю, целиком, и душила. Сердце требовало немедля бросить чемодан посреди комнаты и рвануть через дверь к соседней. Прямо у мамы на глазах, чтобы знала! Чтобы увидела, как ошибается! Чтобы поняла, что у них всё не так, по-другому всё! Иначе!
Да же?! Да?!
После всего услышанного душа требовала убедиться во всем самой! Немедленно! Сдавленно вздохнув, с брезгливым отвращением отвращением оценив ворох наваленного на чемодан шмотья, Уля в отчаянии упала на кровать. Они четыре дня вместе провели, только-только разошлись. Вот ворвётся она сейчас к нему, как в его глазах это будет выглядеть? Как неспособность справиться с собственными психами, вот так примерно. Как детский сад. Стоило расстаться, лишиться рук, взгляда, голоса, стоило дать матери возможность высказаться, как страхи встали на дыбы. Кажется, за эти недели они её изничтожат.
Вдохнула и выдохнула на четыре счета. Снова вдохнула. С мамой придется непросто, но Уля знала, что будет бороться до конца. Её она переубедит, заставит прозреть. Постепенно, день за днем, добьётся смирения. Вода камень точит. Мамино мнение – не самое страшное, чему предстоит противостоять. На поверхность памяти всплывали обрывки фраз, а интуиция лепетала, что самого страшного если и ждать, то не от мамы.
«“Избегаю близких отношений. Семьи нет. И не будет…”»
Есть ли хоть какие-то шансы успеть обезвредить мину, прежде чем она рванет? Минуты утекают. Он же не просто так спрашивал про то, что чувствует влюбленный человек, правда? Не просто так сказал, что галочки расставляет в её списке?
«“Избегаю близких отношений…”»
Психушка настолько близко, просто невозможно. Как же он сказал?... «Жил в уверенности, что любить не умею и не научусь»? Или: «Уверен, что любить не умею и не научусь»? Там вообще было слово «любить» в той фразе? Она уже не ручается… Так глухо, хрипло и чужеродно, словно растворяясь, звучал тот голос. Не его голос… Она в жизни бы не узнала. Никогда.
