Так бы хотелось поездить по стране, посмотреть, как люди живут, но я знаю, ты будешь очень тревожиться, если… поэтому я по-прежнему буду любоваться из окна цветущими черёмухой и каштанами, топать по московским улицам и мечтать, мечтать, мечтать…
Да всё бы, в общем-то, и ладно, но соседи всё время пристают с дурацкими вопросами — когда, мол, и мы с Сашей уедем к тебе, а мне это та-а-ак дико. Не хочу уезжать! Здесь мой дом — как же могу я бросить его? Да и ты же его тоже не совсем оставила — и обязательно вернёшься в свой дом. Ведь он — живое существо, он тоже нас любит… песенки нам колыбельные поёт. Здесь каждый уголочек чем-то да отмечен. Вон царапина на паркете — это мы с Сашкой решили мебель подвигать. Ты ещё была очень недовольна тогда, помнишь? Сказала, что мебель вы так с папой поставили, и что мы могли бы у тебя сначала спросить. Ты права, мама, конечно, надо было спросить. А мы, как всегда, сгоряча.
И вообще, плохо, когда сгоряча что-то делается, правда? Но, с другой стороны, бывают ситуации, когда надо решать моментально, никого не спрашивая, не дожидаясь ничьего совета. Сам и только сам должен ты принять решение, и никто, кроме тебя, не будет отвечать за твой выбор. Наверное, ты бы улыбнулась сейчас и сказала бы: «Максималистка». Да, мамочка, верно. И от этого тоже больно, а умные дяди в умных книгах зовут это «болезнь роста». А я такой, наверное, до самой смерти останусь.
А ещё очень больно, что уже нельзя подойти к тебе и обнять. Положить голову на плечо и вдохнуть твой запах — запах покоя и надёги. Нельзя. Потому что ты далеко, а я — уже взрослая. И даже это письмо никогда не отправлю, потому что моё нытьё расстроит тебя. Ты станешь рваться обратно, ко мне, а — нельзя. Нельзя растить цепочку зла, её надо замыкать на себе.
Прощай, моя хорошая, мой самый-пресамый на всём свете любимый человечище. Как жаль, что не знала я папу, но мне кажется, он был такой же чудесный, как и ты. Иначе и не могло быть. Добра тебе, мамочка, и покоя твоему сердцу. Я справлюсь. Мы справимся.
«Всегда твоя».
* * *
Лето пришло в двадцатых числах мая, спалило весь свой эн-зэ дней за десять и плавно превратилось в некое подобие августа. А на Лису накатила странная блажь — она ни с того, ни с сего занялась тем, что взрослые замужние женщины привычно делают изо дня в день. Принялась наводить в доме порядок.
С понятным только ей одной наслаждением отмыла все окна. Да, да, именно окна — целиком, с рамами и подоконниками. Напевая вполголоса, драила всё не жалея рук, до скрипа, до лоска. Чтобы потом входить в комнату и удивляться — а есть ли в окнах стёкла-то?
Купила новые горшки для цветов, накопала и притащила им свежей земли с речной поймы — пересадила всю зелень. Ах, какие же счастливые они — наши меньшие… За ушком почешешь — мурчат! Водички свежей нальёшь — цветут! Вот отчего не умеют люди быть такими — просто счастливыми?
И украсились белоснежные подоконники Олесиной спальни колючими стрелками алоэ, вьюнком неизвестной этиологии (так его бабушка окрестила) и ещё одной труднопроизносимой ползучкой — трындысканцией. Эта переселённая с кухни фиолетовая доходяга благодарно выпустила крохотные сиреневые цветочки как только, так сразу.
На мытье окон и пересадке цветов ощутившая себя вдруг совсем большой маленькая хозяйка не остановилась. Пошуровала в бабушкином сундуке, который долгое время служил Коту подставкой для его ненаглядной «Яузы», основательно пошуровала. И извлекла из необозримых глубин симпатичный солнечно-рыжий ситчик в тонкую лимонную полоску. Конечно же, некогда ситчик предназначался совсем для другого, но Олесе захотелось изобразить из этого занавески на кухню. Изобразила. А поскольку ткани было столько, что хватило бы всю квартиру обзанавесить, она подумала, подумала и сшила ламбрекен. И как-то ухитрилась пришпандорить его к тонкой металлической струне, на которой крепились занавеси. Смотрелось, впрочем, неплохо.
Ежедневно вдруг стала мыть полы. Позавтракает — и давай наяривать тряпкой по углам. Смотрела на всё это Алька, смотрела, и однажды не утерпела:
— А ведь, гнездо вьёшь, Ли. То ли замуж тебя скоро выдавать будем?
Олеся при слове «замуж» вздрогнула, но занятие своё не оставила.
Неумолимо — как и лето — наехала сессия, из-за которой Лиса вдребезги разругалась с начальником и вылетела с работы, сопровождённая вежливым пинком в виде трудовой книжки с одними печатями — без единой записи.
— Напиши себе сама, что хочешь, — благословил шеф на прощание. И ведь всего-то просила — чтобы подменили на десяток деньков, не гоняли на заказы да по авторам. А ты говоришь — документы, мама! Правда, та в своём Бундесе вздохнула с изрядным облегчением — о чём дочка догадалась по ставшему более звонким маминому голосу: наконец-то наладилась регулярная телефонная связь. Хотя счета потом приходили — с простынку размером. Но не в деньгах же счастье, верно?
К тому же, худо диалектически нерасторжимо с добром — впервые за долгое время Лиса всласть отсыпалась, в своё удовольствие курила на балконе, готовясь к экзаменам, результатом чего стало четыре «отла» из пяти. Особенно довольна она была победой над философией и логикой. А вот по информатике вышел «хор», и то лишь благодаря тому, что к экзамену её основательно подтянул Лёша, уже вполне оправившийся от сотрясения мозга и трещины в ключице.
Спокойно, мягко и толково объяснял он подруге основы своего ремесла — сам-то уже был без пяти минут программист, чем старался гордиться как можно незаметнее. Но гордился — и Олеся понимала это даже не из его слов, но из отношения к делу. Сама она с той же силой уважала свою профессию, по увлечённости юношеской не обращая внимания на подводные камни и теневую сторону. Их осознание — трудное, как всегда, и болезненное — придёт чуть позже, а пока даже гнусный эпизод с потерей работы не омрачил Олесиного энтузиазма, и не ослабела прежняя уверенность, что делать книги и газеты — торжественный и благородный труд на радость признательному человечеству.
Сессия накрыла всех, поэтому в скворечнике наступила почти библиотечная тишина. Лишь вечерами её нарушали смех, бренчание пивных бутылок да разноголосый рёв всё с того же балкона в ночную темноту:
— Халява!
Ловили по очереди — то притащивший эту студенческую традицию Кот перед историей русской литературы, то Сашка — накануне какой-то там своей физики, то Лиса — перед приснопамятной информатикой. Алька и Браун посматривали на всё это шаманство более чем насмешливо. А обычно неразговорчивый Лёша вдруг разразился в адрес Кота короткой, но очень странной тирадой, из которой следовало, что нечего насаждать мракобесие в рядах прогрессивной молодежи. Кот аж пивом в ответ на это поперхнулся, и за друга вступилась Лиса, заметив Лёше, мол, с точки зрения психологии подобная разрядка в канун экзамена очень даже способствует ясным мозгам на следующий день. Ответила ей такая скептическая улыбка, что Лисе вдруг стало неловко за их бесшабашную придурь и полуночные вопли. Ведь кому-то на работу наутро — а они людям спать не дают. Она призадумалась.
