— Глупый мальчишка. И что с тобой таким делать? Хочешь пить?
— Очень.
— Лежи, сейчас принесу.
Делаю два глотка и мычу — к горлу подступает тошнотворный комок и застывает где-то на полпути. Еля убирает стакан, подбивает подушки, а я улыбаюсь ее угрозам поотрывать мне конечности. Щелк.
С каждым новым возвращением в реальность находиться в ней становится легче. Не так, чтобы очень, но я уже могу более-менее самостоятельно доползти от кровати до туалета и кухни, что изрядно подбешивает Елю. Она возится со мной, как с малым дитем, ругается, когда я шарюсь в холодильнике, ища чего-нибудь поесть, но не допиваю до конца сваренный бульон или не доедаю кашу. И еще прячет от меня сигареты.
— Нельзя!
— Еля, я сдохну, если не покурю.
— Нет, я сказала!
— Хотя бы одну затяжку.
— Ни одной.
— Лучше бы убила.
— Убью обязательно, если ещё раз такое вытворишь! Идиот. Ты себя в зеркале видел?
— Ха. Пооткисаю пару дней и снова буду, как новенький.
— Угу. Как голова? Кружит?
— Немного, — перехватываю ее ладонь, трогающую мой лоб, прижимаю к губам. — Ты такая красивая, Еля.
— А ты нет, — грозный голос, а пальцы осторожно трогают запекшуюся коросточку на нижней губе.
— Чё, вообще не нравлюсь?
— Знаешь, никогда за собой не замечала тяги к отбивным.
— Ой, да ладно тебе. Подумаешь малехо фейс подправили.
— Малехо? Это по-твоему малехо? — качает головой, тянется за аптечкой, но я целую ее пальцы и Еля замирает.
— Если бы я тебе не нравился, ты бы не возилась со мной, Еля.
— Помолчи, а лучше иди и спи. У тебя в голове каша.
— Еля, я не хочу спать.
— А я тебя разве спрашиваю?
Мотаю головой и тяну ее в комнату, опускаюсь на кровать увлекая за собой.
— Макс! — протестующее упирается ладонями мне в грудь и отдергивает их, когда я морщусь и шиплю сквозь зубы. — Глупый мальчишка! Дай посмотрю! Да убери ты свои руки! Только сломанного ребра не хватало!
Она наклоняется, осторожно ощупывает мою грудную клетку, и громко испуганно взвизгивает, когда я рывком заваливаю ее на кровать и сразу же нависаю сверху, подмяв под себя и прижав ладони к одеялу.
— Симулянт! Отпусти меня! Макс!
— Нет. Не отпущу. Никогда тебя не отпущу. Еля, — тыльной стороной ладони касаюсь ее щеки, пальцем обвожу контур губ, заворожённый ими, их теплом. — Они такие нежные, что за один поцелуй можно продать душу и отдать все на свете. Но даже этого будет мало. Забери мою, Еля, — наклоняюсь, едва касаюсь ее губ и грудь обдает огнем от того, что они прихватывают мою, не отпуская.
— Глупый мальчишка. Какой же ты ещё мальчишка, — шепчет, целуя так, что в голове начинает гудеть. — Зачем тебе я? Найди себе молоденькую девочку, влюбись в нее, люби ее, говори ей все, что говоришь мне, а меня забудь. Пожалуйста, забудь.
— Не хочу, Еля. Мне никто не нужен. Мне нужна только ты.
— Макс, не говори так. У нас ничего не будет. У нас не может ничего быть. Пойми ты, глупый, мы слишком разные. Ты слишком сумасшедший для меня, слишком непредсказуемый, — ее губы ласкают, даря свою нежность, пока шепот медленно убивает. — Все, что у нас может быть, это несколько безумных вспышек, а потом мы разлетимся. Ты обязательно найдешь себе другую…
— Нет. У нас может быть все, Еля.
— Не может, Макс. Позже ты обязательно всё поймёшь, а сейчас просто поверь мне, доверься мне. Дальше будет только хуже, лучше сразу отрезать, пока не стало поздно.
— Еля, нет! Нет! Нет! Нихуя не надо резать! Я не хочу другую, мне не нужны другие! Мне нужна ты! Только ты! А тебе нужен я, а не кто-то другой.
— Глупый, упрямый мальчишка. Пообещай мне, что не будешь пить.
— Обещаю, Еля. Все, что хочешь.
— Поцелуй меня и уходи. Пожалуйста, уходи.
Я мотаю головой, отказываясь слушать, уворачиваясь от поцелуя, но Еля притягивает меня к себе, впивается ногтями в затылок, раздирая на нем кожу, и целует, целует, целует. В ее глазах слезы, в моих туман тупой боли.
— Уходи…
Бреду в коридор, сгребаю с вешалки плащ и хриплю не оборачиваясь:
— Еля, какое бы дерьмо не стряслось, я всегда приеду и все разрулю. Даже если придется сдохнуть, я сдохну за тебя не думая ни минуты. Просто знай это, Еля.
В карманах нет сигарет и кошелька, только ключи от квартиры и "Патриота" и две зажигалки. Я не знаю, что можно сделать и куда ехать, чтобы отмотать время назад и попробовать отговорить. Не соображаю почему она все рвет, ведь нас обоих тянет друг к другу. Тянет, блядь! Еля, мы же две половинки одного целого! Я чувствую это кожей, как и то, что без тебя сдохну. Сдохну, если больше не услышу твой голос и не увижу твои глаза. Зачем так?
В "Патрике" холодно, только я все сижу и жду непонятно чего. Как верный пес, смотрю на свет в окнах ее квартиры и рычу, когда к подъезду подъезжает "Прадо" и из него выходит тот, на кого меня променяли. Он взглядом обводит парковку, находит мои глаза и усмехается, поднимая букет, купленный для моей Ели.
— Убью! Только за то, что будешь дышать с ней одним воздухом, убью! — я рычу от бессилия что-либо изменить, а Боря с усмешкой скрывается в подъезде.
В клубе снова одни дрищи. Два-три удара и можно паковать тушку. Из тех, с кем можно вволю помахать кулаками — Гуря и охранники, но они игнорят мои наезды и сдают своему боссу раньше, чем я докопаюсь до кого-нибудь еще.
— Клей, ты, блядь, где пропадал? — Фил встряхивает меня за грудки и тащит за собой к лестнице, увидев мою разукрашенную рожу. — Кто на этот раз?
— Любитель посчитать риски.
— Лизу делили?
— Типа того.
— А она что?
— Сказала, что нихуя у нас с ней не будет. Я типа не вариант, а Боречка ее замуж зовёт. Вечером видел, как с цветами к ней припёрся. Весь на параде, сука, — усмехаюсь, а самому хочется выть в голос.
— Херово, братка. Нажремся?
— Нет. Я Еле пообещал не бухать, — останавливаюсь на подходе к студии и приваливаюсь спиной к стене. — Филыч, загрузи меня чем-нибудь. Хоть в магаз бегать отправляй по сто раз на дню за хуйней. Что угодно, братишка, лишь бы не думать.
— Настолько херово?
— Хуже, Филыч. Я сдохну без нее.
— Не ссы, братка, разрулим.
— Не в этот раз, Фил. Тут уже нихуя не разрулить.
14
Ли
Вилкой протыкаю половинку помидорки и откидываю ее на край тарелки. Следом вторую, третью, четвертую, пятую… Рокотов подскакивает со своего стула и лезет в холодильник за оставшимися в упаковке:
— Лиз, прости. Забыл.
— Борь, успокойся. Я просто не хочу помидоров. Да и какая в принципе разница?
— Точно не хочешь?
— Вообще есть не хочу, — оставляю тарелку с салатом, варю себе кофе и осторожно пробую его, чтобы не обжечь губы.
Не могу пить холодный или теплый в последние дни.
— Может, молока, Лиз?
— Спасибо, не надо, Борь.
С кружкой иду в комнату и, замотавшись в плед, выхожу на балкон, где открываю створку окна и достаю из пачки сигарету. Морозный воздух холодит лицо, а ветерок, играясь с кончиками моих волос, треплет выдыхаемый дым и уносит его куда-то далеко. Я скачу взглядом по крышам домов, кронам деревьев и стараюсь не смотреть вниз. Там, на газоне, перепаханное колесами снежное покрывало, от вида которого каждый раз к глазам подступают слезы. Глупый мальчишка с липким прозвищем не смог уйти, не оставив следа-напоминания, а они везде и повсюду. Царапают коготками сердце, бередят душу, выворачивая ее наизнанку раз за разом. Здесь следы от колес, на кухне почти исчезнувший, но всё ещё уловимый отголосок аромата его сигарет, и пачка, спрятанная мной в банке из-под муки, в спальне запах, насквозь пропитавший собой подушку и розы в вазе. Подаренные одним, но напоминающие другого. Его слова, его взгляд, его прикосновения и поцелуи. Первый, голодный, подчиняющий себе, и последний, умоляющий. Тру ладонью губы, смаргиваю и размазываю слезы — разревусь, снова разревусь, если не перестану о нем думать, — давлю окурок в пепельнице и нехотя возвращаюсь в тепло, где Рокотов собирается на работу. Идеально отглаженная рубашка, галстук, брюки, пиджак, запонки и неизменный выбор часов. До бесячки идеальный и выверенный ритуал утренних сборов.
