Не могу, я, вообще-то, голодный мужик и отсидел семь лет от звонка до звонка. Ты хоть знаешь, что такое семь лет без бабы, а ты тут рядом с такими классными сиськами?
Что он вообще несет? Я разве говорю что-то смешное?
— Животное! Ты еще сядешь — и на больше — за изнасилование.
Опускает голову, я выдыхаюсь, реально во мне сейчас болит каждая клеточка, каждая косточка и мышца. Между ног саднит, но больше всего болит душа. Вот за что он со мной так? Чем я заслужила? Хочу плакать, но болят даже глаза.
— Извини.
Это все, что он может сказать?
«Извини»
— Козел.
— Согласен, но меня зовут Данил.
— Козел тебя зовут.
— Можно просто Сафин.
— Отпусти меня.
— Не могу.
— Я хочу писать и в душ, а еще пить, и мне плохо.
— Мне тоже.
Не понимаю, когда он говорит серьезно, а когда стебется. Данил встает, освобождает мою цепь, жестом показывает, что я могу идти. Медленно вхожу в ванную в ту самую душевую, там все еще разбросаны мои вещи, включив воду, подставляю под нее лицо, делаю несколько глотков.
Не могу понять, сколько так просто стою, мыслей нет, хочу потрогать себя между ног, но боюсь, такое чувство, что он все еще во мне и разрывает на части.
Хочу домой, к маме, хочу просто обо всем забыть.
К черту этот большой город, никогда тут не нравилось, суета, продажность, никому нет ни до кого дела, каждый живет своими проблемами и желаниями. Хочу уехать, наша квартирка так и стоит пустая, там все родное, милое, заведу кота, как давно хотела, и буду счастлива, уже как получится.
— Ты позволишь?
— Уходи.
— В доме одна действующая душевая.
— Мне все равно.
Чувствую спиной его взгляд, жду подвоха, что начнет трогать или приставать.
— Я не буду. Больше не буду, пока сама не захочешь.
— Как я могу хотеть после такого? Ты сумасшедший?
— Есть немного. Если стесняешься, можешь не смотреть, я сам отвернусь.
Сафин правда не пристает, не трогает, он отвернулся, не спеша намыливает голову гелем для душа, пена стекает по спине. На ней большая татуировка: ангел с распростертыми крыльями, смотрящий в небо. Широкие плечи, упругие ягодицы, накачанные, широко расставленные ноги. Данил ни разу не повернулся, я немного расслабилась, а когда закончил, просто вышел.
— Через полчаса едем в город, не задерживайся.
— Зачем?
— С сестренкой твоей пришло время поговорить и в одно место заехать.
— Ты отпустишь меня?
Прислушиваюсь, но ответа мне так и не дали. Странно все, не могу понять, что его связывает с Мариной и ее мужем, но лучше размышлять об этом, чем о том, что произошло. Они всегда ведут себя прилично, в их доме не бывает гостей похожих на Сафина. Я, конечно, слышу иногда, как они ругаются, последние несколько месяцев практически каждый день. Слава даже может оскорбить Марину при мне, повысить голос, а она потом плачет. Но я не лезу с расспросами советами в их семью, мама говорила, что этого никогда не нужно делать.
Водка была не лишняя, так бы я совсем сошла с ума. Он что-то еще говорил, что покажет мне, как убивать точным ударом в сердце, совсем ненормальный, я никогда так не смогу поступить.
Кое-как помылась мужским гелем, выйдя из душа, обнаружила новое полотенце, свои сложенные вещи и маленький ключ от наручников, что лежал сверху.
— Нет, это ты послушай меня, сука, я не отступлю, я уничтожу тебя, как это сделал ты со мной. И у меня для этого есть достаточно сил, средств и связей. От твоей сраной империи не останется камня на камне.
Вздрагиваю от голоса, что раздается из приоткрытой двери. Злой, требовательный. Этот человек, то пугает, то шутит, в глазах пляшут черти, то злой как сам черт.
Интересно, за что он отсидел семь лет?
Слишком солнечно. Надев очки, стараюсь смотреть на дорогу, а не на мою спутницу, сидящую рядом. Она настоящая крошка, такая маленькая, хрупкая, но меня от нее реально, по-взрослому так вело вчера. Штормило от дикого желания до ненависти самому к себе.
Влада смотрит вперед, волосы распущены, их развевает ветер из открытого окна, немного бледная. Губы на фоне светлой кожи слишком яркие, она их периодически кусает и облизывает, а я давлю на газ и сжимаю руль.
Едем в город, надеюсь, она там не выбежит и не начнет орать во весь голос, что ее похитили, убивают и насилуют? Я ведь могу и не договориться с ней, со своей совестью это не получается. И Мальцев с превеликой радостью припаяет к моей сто пятой еще сто семнадцатую статью.
— Можно попросить не ехать так быстро?
— Что?
— Не надо так быстро ехать, я не спешу на тот свет, в отличие от тебя.
А крошка-то — колкая штучка. Сверкнула ледяными глазами, затянула потуже ремень безопасности, а я послушно сбавил скорость.
— Тебе сколько лет?
— Какое это имеет значение? Когда ты совал в меня свой… свой…
— Член.
Фыркнула, поджала губы, ну, после такого взгляда я должен лежать под той березой без башки.
— Меня спросят, а я не знаю.
— Где спросят? В тюрьме?
— В ЗАГСе.
— В каком еще ЗАГСе?
— В каком распишут, адрес точно пока не могу сказать.
Тишина. Думает крошка. Пусть думает, хоть тихо будет.
Закуриваю, делаю глубокую затяжку. Эта маленькая заноза запретила курить в доме, говоря о том, что пассивное курение приводит к раку. А сейчас плевать, пусть выносит мозг, зато я буду получать удовольствие.
Со всей этой суетой, моей неспособностью удержать члена в штанах, опрометчивым поступком и попыткой его загладить, потому что исправить уже ничего нельзя, я забываю основную свою миссию. Влада отвлекает, окунает в мирную жизнь с ее заботами.
— Ты болен?
— Не знаю, надо пройти обследование, на зоне доктора так себе, могли лишь помазать зеленкой царапину.
— На зоне?
— Крошка, слушай, ты начинаешь выводить меня. Зачем переспрашивать то, что я сказал?
— Останови машину.
— Нет.
— Останови, я сказала! Я выйду и пойду домой, я не могу больше видеть тебя. И не намерена терпеть такое пренебрежительное отношение.
Началось.
Врубаю музыку на всю, педаль газа в пол, выкидываю сигарету в окно. В груди
