— Я и был далеко, но вернулся, когда узнал, что у меня есть сын. Теперь я хочу быть рядом с тобой всегда. Хорошо? Ты согласен? — я смотрел на стоящего передо мной маленького человечка и ждал его решения.
Ждал так, как никогда и ничего не ждал раньше!
Сколько контрактов и партнерских соглашений было подписано! Сколько женщин говорили мне «да» или «нет»! Но ни разу я не испытывал такого волнения, как в этот момент!
Никита, сынок! Поверь мне!
— Да… — мальчишка не спешил подходить ко мне, он по-прежнему цеплялся за подол белого халата, обтягивавшего стройную фигуру Вероники, но он все же кивнул, соглашаясь!
В этот момент меня накрыло так, что, не будь рядом посторонней и почти незнакомой женщины — я, наверное, не сумел бы сдержать слез!
Вру. Я их и не сдержал.
Закрыл лицо руками, задышал глубоко, пытаясь справиться с эмоциями. Через силу взял себя в руки.
— Хорошо, сынок, — не вставая со скамьи, протянул ребенку открытую ладонь. — Теперь идем к маме?
Никита нерешительно подошел и взялся мягкими маленькими пальчиками за мои — жесткие, такие огромные по сравнению с его ладошкой!
Я аккуратно сжал протянутую мне руку. Встал. Кивнул Веронике:
— Идемте. Если считаете это важным, я все объясню позже, не при ребенке.
— Объясните. Обязательно объясните! — Сдержанным и прохладным тоном подтвердила психолог.
19. Зиновий
В реанимации мне довелось побывать лишь однажды: после операции по поводу язвы я провел там целую ночь. В этот раз мне предстояло взглянуть на то, что происходит в этом закрытом для простых смертных отделении, с другой стороны.
Впрочем, по дороге к палате, где лежала Алевтина, мы ничего особенного не увидели. А потом мне стало не до того, чтобы оглядываться по сторонам. Нас провели в небольшую комнатушку, напоминающую прихожую. Одна стена там была полностью застеклена.
Врач-реаниматолог указал нам за стекло:
— Ну вот, смотрите отсюда. Ближе не пущу. У вас пять минут.
Никита тут же прилип к стеклу носом, во все глаза уставился на лежащую в довольно просторном светлом помещении женщину, укрытую простой белой простыней. Не уверен, что при его невеликом росте мальчик мог увидеть лицо.
— Сынок, давай я возьму тебя на руки, так будет виднее, — я попытался потянуть мальчишку за плечо, оторвать его от прозрачной стены.
Сын вывернулся, оттолкнул меня и снова приник к стеклу.
Я отступил, не зная, что делать.
— Не мешайте ему, — мягко и негромко попросила Вероника. — Пусть смотрит так.
Мы с ней встали за спиной у Никиты.
Не знаю, о чем думала женщина, а я не мог оторвать взгляда от ребенка. Он стоял молча, не шевелясь и, кажется, даже не дыша. Замер, словно окаменел в своем горе и одиночестве. Это было жутко. Лучше бы он действительно плакал, чего-то требовал!
Время словно остановилось. Минуты текли томительно медленно. Я спрашивал себя: не было ли ошибкой вести четырехлетнего малыша в палату реанимации? Как он переживет все это? Даже мне было жутко видеть облепленную датчиками, опутанную проводами и трубками неподвижную женскую фигурку. А каково ребенку?
Наше молчаливое бдение прервал все тот же доктор.
— Пять минут прошло, — объявил он, заглянув в палату. — Вам пора.
Плечики сына напряглись.
Я приблизился, присел перед ним на корточки:
— Никита, нам пора идти.
— Нет!.. — крик, полный отчаяния.
— К сожалению, нам придется уйти. Мы не можем стоять здесь день и ночь.
Мальчишка вжался в стекло еще больше. На гладкой поверхности отпечатались следы его вспотевших ладошек.
Что-то подсказало мне, что хватить его и уносить насильно не следует. Я постарался придумать новые доводы.
— Сын, послушай. Если мы сейчас сделаем, как сказал доктор, который лечит маму, нам разрешат навестить ее завтра. А если ты начнешь шуметь, громко плакать и брыкаться, нас сейчас выгонят и больше вообще не пустят.
Тишина. Никита и не думал сдвинуться с места.
— Никита, пожалуйста, дай мне руку и пойдем. Ты ведь хочешь, чтобы мамочка скорее выздоровела и проснулась?
Напряженное сопение в ответ, но парнишка отлип от стекла.
Я догадался, что он начинает сдаваться. Похоже, тактика уговоров пока работала.
— Так вот, если мы сейчас уйдем тихонько, чтобы не разбудить маму, то она скорее наберется сил и сможет открыть глазки. Идем, мой хороший… — я протянул Никите открытую ладонь.
Сын с трудом оторвался от стекла, какое-то время посматривал то на свою мать, то на меня, но потом все же решился и подал мне руку.
— Спасибо за доверие, сынок, — я почувствовал, как горячий комок в который раз за день встает у меня в горле. — Мы обязательно еще придем сюда, чтобы ты мог посмотреть на маму. Обещаю.
Мы с Никитой вышли из палаты. Психолог двинулась следом.
— Удивительный ребенок! — заметил врач, когда мы уже прощались у дверей отделения. — Ни одного лишнего звука не издал!
Я неопределенно повел головой, не зная, что ответить. Зато Вероника — знала.
— Ребенку слишком страшно, чтобы кричать, — пояснила она, — так что ничего хорошего в том, что он молчит, нет.
Реаниматолог пожал плечами и открыл перед нами дверь. Ему, видимо, было безразлично, что происходит в душе этого маленького человечка.
Мне безразлично не было.
— Что я могу сделать, чтобы Никите было не так страшно? Как бороться с его испугом? — пользуясь тем, что мы вместе идем по общему коридору, я решил на ходу получить консультацию.
— К сожалению, поставить мать ребенка на ноги прямо сейчас вы не способны, — в словах психолога не было насмешки. Она просто озвучила очевидное.
— Не могу, — признал я.
— Если бы вы растили Никиту с самого детства, сейчас он, несомненно, искал бы защиты и поддержки у вас. Но вы, как я поняла, почти чужой человек для него.
Я молча кивнул: горло снова сдавило, и мне казалось, что вместо слов из него вырвется только жалкий писк. Жалким я выглядеть не собирался.
— Так вот, — Вероника вздохнула. — Я сама позанимаюсь Никитой, уделю ему особое внимание. Есть методики, которые помогают маленьким детям выразить то, что они чувствуют… Думаю, это до какой-то степени поможет.
Я проглотил комок и все же заговорил:
— Хорошо. А мне что делать?
— То же, что и раньше. Вы неплохо справляетесь. Проводите с сыном как можно больше времени, придумывайте для него что-то интересное. Полезны будут какие-то общие дела: это поможет вам сблизиться.
— Я понял. Спасибо.
Мы дошли до палаты, я передал сына в руки нянечки, вышел обратно в коридор. Вероника все еще стояла рядом.
— И еще… постарайтесь не подвести ребенка, как подвели его мать. — Она не выдержала и все же упрекнула меня.
— Еще раз повторяю: я ничего не знал. Она родила втайне от меня! — Нервное напряжение достигло предела, и я зарычал.
— Значит, и не хотели знать. Не интересовались судьбой женщины, с которой были близки.
— Я не намерен обсуждать с вами мое прошлое. Оно вас не касается! До свидания! — я развернулся и пошел прочь.
Еще не хватало, чтобы эта девица меня строила! И пофиг на ее дипломы! Тоже мне, специалист: не выяснила всех обстоятельств, а туда же: судить, бросаться упреками!
В офисе, до которого я, наконец, добрался, меня дожидалась кипа неподписанных документов, а в приемной расположился, как у себя дома, полный мужчина в возрасте. Он с удовольствием угощался отличным кофе, который готовила моя секретарша, и старательно заигрывал с той самой секретаршей.
— Зиновий Фадеевич! Вас тут адвокат Гольштейн дожидается! — едва ли не бросилась женщина мне навстречу, едва я переступил порог.
Похоже, навязчивые заигрывания толстяка ее порядком нервировали.
— Хорошо, Анастасия. Молодец, что угостила уважаемого… — я перевел вопросительный взгляд на Гольдштейна.
— Юрия Ильича, — подсказал тот.
— …Юрия Ильича, — повторил я. — Пройдемте, господин Гольдштейн. Анастасия, мне тоже кофе принесите, пожалуйста.
