Никита несколько секунд мялся, сопел, но желание получить подарок оказалось сильнее.
— Тетя, дайте нам робота, — произнес он, слегка картавя, но довольно громко и уверенно.
Продавщица с готовностью подала ему коробку.
— Скажешь тете спасибо? — напомнил Никите дядя Родион.
— Спасибо.
Больше Никита ни слова не произнес, но, когда мы уже собирались уходить, помахал на прощание не только мне, но и деду. Тот был доволен.
— Ну, вот. Главное — терпение. Маленьких мальчиков приручать проще, чем сложных подростков. — Старик со значением посмотрел на меня.
— Да ладно. Кто старое помянет… — отшутился я, тепло обнимая дядю за плечи.
К концу недели после приезда в Москву мне позвонил Гольдштейн, чтобы поделиться новостями.
— Встретимся? Не хотелось бы по телефону, — предложил он.
— Хорошо, в восемь в «Бристоле» устроит?
— Ну, если вы угощаете…
— Угощаю.
— Тогда до встречи! Только я не один буду, с помощником.
— Хорошо. Угощаю и помощника тоже. — Я ухмыльнулся, нажимая на отбой.
Вот же… Гольдштейн! Даже тут смотрит, как отщипнуть от клиента кусочек повкуснее! Но дела ведет так, что комар носа не подточит!
Помощник адвоката, рыжий веснушчатый детина под два метра ростом и тощий, как доска, ел мало, говорил много. Ему, похоже, нравилось рассказывать обо всем в подробностях. Я слушал его и вяло пережевывал веточку петрушки, снятую с поверхности салата.
— В общем, нет у Алевтины Сербовой никого, кроме матери. Да и матери, можно сказать, нет.
— Ты поясни, почему так считаешь. Зиновию Фадеевичу, думаю, интересно будет, — на миг оторвался от тарелки с равиолями Юрий Ильич.
— Не общаются они. Совсем. Старшая Сербова — женщина суровая и требовательная. Когда узнала, что дочь беременна, поставила условие: или аборт — или дорогу домой забудь. Алевтина все же решилась рожать, так ее мать внука даже ни разу не видела.
— Ужас, ужас! — Гольдштейн отодвинул опустевшую тарелку и потянулся за другой, на которой истекал соком стейк средней прожарки. — Но нам это на руку! Раз внук ей не нужен, значит, и на опеку она претендовать не станет!
— Так все и вышло, — поддакнул своему боссу рыжий помощник. — Я ей говорю: вы ребенка забрать не желаете? Она мне — «нет!» Я ей бумажку под нос: тогда подпишите отказ для органов опеки! Она, не читая, подмахнула!
— Вот видите, Зиновий Фадеевич! — Гольдштейн взглянул на меня с торжеством. — Так что все ваши затраты — это оплатить моему помощнику дорогу и командировочные!
— Я бы предпочел, чтобы бабушку моего сына хоть немного заботила судьба мальчишки! — я скривился, с ужасом думая, что было бы, не окажись я в тот день на месте аварии.
— Да бросьте! Зачем вам лишние проблемы? Отказалась — и чудесно! Завтра же подадим бумаги в суд, ну и я там поговорю, чтобы заседание назначили как можно скорее, пока Агранске органы опеки спят.
— Да, к этим ребятам если попадешь на крючок, устанешь конверты носить! — оскалил желтоватые зубы помощник Гольдштейна.
— Ну, я так понимаю, мы все обсудили? Во сколько завтра встречаемся возле суда, Юрий Ильич? — я отодвинулся от стола и кивнул официанту, давая понять, что хочу рассчитаться.
— К десяти сможете подъехать? — Гольдштейн покосился на свой стейк.
— Да, приеду. Ужинайте. Приятного аппетита.
Адвокат помахал мне пухлой рукой и вонзил вилку в кусок мяса, давая понять, что, пока не доест, с места не сдвинется. Его помощник тоже, наконец, занялся своей пастой «Болоньезе».
Я накинул пальто. Не застегиваясь, вышел на порог ресторана, закинул голову вверх, взглянул на хмурое темное небо.
Что с нами, Плетневыми, не так?
Дядя Родион так и не женился. Мой родной отец потерял жену в сорок лет. Я овдовел и того раньше — в тридцать. И вот теперь мой сын рискует остаться без матери, а его бабушка и слышать о нем не желает!
21. Зиновий
Заявление в суде у меня приняли без возражений: спасибо адвокату. Заседание назначили через неделю, сказали, раньше не получится: суду нужно изучить обстоятельства, проверить документы…
Смысла торопить судей я не видел, хотя Гольдштейн явно придерживался другого мнения.
— Вот очнется госпожа Сербова, и справка из больницы, в которой говорится, что она без сознания и отвечать за ребенка не может, станет недействительной, — высказал он мне свои опасения, когда мы вышли из здания суда.
— Суд может отказать мне в установлении отцовства и в праве на совместную опеку, если состояние матери моего сына изменится? — удивился я.
— Нет, дееспособность матери — не повод отказывать вам в этом, — пояснил Юрий Ильич. — Но могут потребовать присутствия женщины и ее свидетельских показаний. Тогда может выяснится, что генетическая экспертиза на отцовство производилась без ее согласия. А это уже нарушение и повод затянуть дело…
— Будем решать проблемы по мере их поступления, — я развел руками. — Пока что состояние Алевтины все еще критическое, и врачи не спешат давать утешительные прогнозы.
Алевтина и в самом деле не спешила выздоравливать. Ей провели пару сеансов гемодиализа, перелили немыслимое количество крови, вводили какие-то серьезные лекарства, названия которых мне ни о чем не говорили, но которые я без возражений оплачивал. Впрочем, теперь, когда обо всем узнал моя дядя, он в любом случае сделал бы все, чтобы спасти женщину, даже если бы я вдруг разорился. Пусть от дел он отошел, но личные финансы ему позволяли многое.
За неделю до судебного заседания кое-что все же изменилось. Во-первых, Никита, наконец, раззнакомился с моим дядей, своим двоюродным дедом, и даже подружился со стариком. Во-вторых, реаниматологи обрадовали меня новостью, что состояние Алевтины понемногу начало улучшаться.
В день судебного заседания я в офис не поехал.
С утра позвонил в больницу — узнать, как там мать моего ребенка.
— Вы знаете, мы считаем, что пациентка теперь в состоянии дышать сама, так что сегодня планируем отсоединить аппарат искусственного легкого, — сообщил мне уже знакомый врач.
— Можно будет ее навестить?
— Пока трудно сказать, наберите после обеда…
— Обязательно!
Нажал на отбой, спустился вниз — у крыльца меня уже ждал водитель на служебном автомобиле. Сказал парню, куда ехать, а сам задумался.
Предстоящая встреча с Алевтиной меня напрягала. С одной стороны, я был рад, что мои усилия не напрасны, что женщина вроде бы пошла на поправку. Это значит, что Никита не останется без матери, как остался когда-то я. С другой стороны — вопреки словам дяди, мысли о браке с Тиной я даже не допускал.
Я вообще больше не собирался жениться! Хватит! Плавали, знаем, чем это все чревато.
С Евгенией я был непозволительно мягок и терпелив. Радовался, идиот, что она меня не за деньги полюбила, что не тянет из меня миллионы, не стремится сесть на шею, а сама работает, карьеру строит. А в итоге получилось, что это была та же задница, только с другой стороны!
Женька денег от меня не требовала, нет. Я сам давал — и на первый ипотечный взнос на квартиру для ее родителей. И на машину: тоже взяли в кредит, но выплачивал его я. Но главное — не будь меня и моего дяди, она не попала бы в фирму наших давних деловых партнеров, и не получала бы регулярные повышения! А ей, похоже, только это от меня и было нужно.
Я скрипнул зубами, тряхнул головой, прогоняя болезненные воспоминания.
В общем, женитьба на Алевтине — не вариант. Тут даже думать не о чем. Но сына я хочу видеть. Хочу проводить с ним вечера, водить мелкого на футбол, в парки и в детские развлекательные центры. Растить, воспитывать, учить всему, что знаю и умею сам. А значит, Никита должен остаться в Москве.
Как я этого добьюсь? Пока не знаю. Но добьюсь обязательно!
Надо перевезти сына и его мать сюда, в столицу, и объяснить женщине, что теперь заботиться о мелком буду я. Вообще, было бы здорово, если бы он жил со мной. С матерью, если что, может по выходным видеться. Надеюсь, она согласится, что у меня больше возможностей дать Никите все, что только может понадобиться!
