майка сползает с плеча.
Он поворачивается, держа в руке одну из моих картин, и я вижу, как его взгляд переходит на голую кожу. Обжигающе горячие, они пробегают по моей груди, а затем поднимаются к лицу.
Внутри меня вспыхивает жар, как будто он только что зажег меня.
— Технически, это не было шпионажем. Это была случайная находка, — говорит он.
Его челюсть сжата, но у меня создается впечатление, что он не сердится. Ну, может, он и не злится, но я-то злюсь.
— О, ну тогда все в порядке. — Я складываю руки на груди. И тут вспоминаю, что на мне нет лифчика.
Христос на крекере.
Я закрываю глаза от стона.
Он мрачно хихикает.
— Не волнуйся, Уголовница. Ничего такого, чего бы я не видел раньше.
Мои глаза распахиваются, обвиняя.
— В раздевалке. Твой лифчик не совсем прикрывал товар.
Он медленно опускает глаза к моей груди, а затем поднимает обратно, и я вижу в его глазах воспоминания о том моменте.
Он смотрел на меня так, как будто хотел меня тогда. До того, как он узнал, кто я.
Самое безумное, что… он смотрит на меня точно так же прямо сейчас.
А я умираю. От пылающего ада смущения и чего-то такого, что заставляет мои бедра сжиматься, а соски пульсировать.
Я крепко сжимаю руки на груди.
— Ты милая, когда смущаешься.
— А ты мил там, где тебя не хотят видеть.
Я пытаюсь выхватить картину из его рук, но он быстрее, и держит ее вне моей досягаемости. Потом я вспоминаю… соски, и снова сжимаю руки на груди.
Он держит картину с балериной, которую я нарисовала год назад. Девочка-подросток, лицом в сторону, на ней пачка, балетные пуанты висят через плечо, а на ногах — пара розовых Dr. Martens.
Вдохновение пришло ко мне, когда я увидела девочку-подростка, входящую в балетную студию, расположенную неподалеку от галереи, в которой я раньше работала. Она была одета в балетную одежду, волосы убраны в пучок, пуанты висели через плечо, на ногах были ярко-розовые Dr. Martens.
Я подумала, что она выглядит потрясающе. Идеально накрашенная, с намеком на бунтаря внутри нее, который был виден только на ее ногах.
Я вернулась домой и всю ночь работала над этой картиной. Это заняло у меня два дня. А потом я пошла и купила себе пару розовых Dr. Martens. Позже, в тот же вечер, я надела их, когда пошла в бар с Кайлом, где надралась в хлам, и его стошнило на один из моих новых ботинок.
Мы поссорились из-за этого. Затем Кайл ушел, оставив меня посреди улицы одну.
Мне пришлось идти домой пешком, так как такси не было видно. И я отчистила ботинок, когда пришла домой.
Он пришел на следующий день с цветами, бутылкой вина и неубедительными извинениями. И я простила его.
— Почему ты сказала мне, что это просто хобби? — спрашивает Арес. — Это явно намного больше, чем просто хобби.
— Опять же, не твое дело.
— Ты изучала искусство?
Я понимаю, что он не перестанет задавать вопросы, пока я хотя бы не дам ему ответ.
— Да.
— Ты невероятно талантлива.
— Просто хороша, — говорю я в ответ.
— Хороша? — повторяет он, нахмурив брови. — Значит, это твоя фишка.
— Что именно? Живопись?
— Нет. Опускать себя.
Ах.
Я прикусываю губу, втягивая ее в рот, и отворачиваюсь от его глаз.
Я слышу, как он кладет картину, и в следующее мгновение он стоит передо мной, и его пальцы держат мой подбородок, поворачивая мои глаза к себе.
Я смотрю на него, держа всю свою боль внутри себя. Боль, которая так и просится наружу.
— Тебе не стоит так прятать свой талант, — мягко говорит он.
У меня вырывается сухой смешок.
— И зачем мне выставлять их на всеобщее обозрение, если они лишь напоминают мне о том, что я больше не могу делать?
Черт.
Его брови сходятся в замешательстве.
— Что ты имеешь в виду?
Господи. Я и мой большой рот.
— Почему тебя это вообще волнует? — я бросаюсь на него словами. — Вчера ты все еще ненавидел меня.
Смущение переходит в гнев.
— Я никогда не ненавидел тебя, Ари. Но речь идет не обо мне. Так что не пытайся отвлечь нас от этого вопроса. Скажи мне, что ты имела в виду.
— Я больше не могу рисовать, хорошо, вот, сказала! — я отталкиваю его руку от своего лица. Отступая назад, я натыкаюсь на стену. — Я бросила пить, и теперь я больше не могу рисовать. Доволен?
— Нет, я не доволен. — Он прислонился к противоположной стене, наблюдая за мной. — Почему ты не можешь рисовать?
— Разве ты не слушал меня?
— Я слушал. Я просто думаю, что это чушь собачья.
— Пошел ты.
Ублюдок ухмыляется.
— Вот она. Неистовая маленькая Уголовница.
— Прекрати меня так называть! — кричу я, запустив руки в волосы и сжав два кулака. — Боже, как ты меня бесишь!
На этот раз он смеется, и мне хочется вынуть кулак из волос и ударить им прямо в его идеальную челюсть.
— Я рада, что моя жизнь для тебя — шутка.
Его юмор исчезает, сменяясь раздражением.
— Поверь мне, последнее, что я думаю о тебе, это шутка.
Что, черт возьми, это значит?
— Назови мне настоящую причину, по которой ты не можешь рисовать.
— Потому что алкоголь сделал меня хорошей художницей. Я больше не пью; следовательно, я больше не могу рисовать.
— Как давно ты рисуешь?
— С детства.
— Когда ты начала пить?
— Когда была еще ребенком.
Он хмурится. От его взгляда мне хочется сжаться в комок. Отвращение, смешанное с испугом.
— Мне было пятнадцать, — тихо добавляю я, опустив глаза.
Проходит целая минута, прежде чем он снова заговорит. На какое-то время я задумываюсь, не собирается ли он действительно ничего не говорить и просто выйти из моей квартиры. Я бы не стала его винить.
— Но я предполагаю, что ты начала рисовать еще до пятнадцати лет. Такой дар, он с самого рождения в тебе, верно?
— Да… — говорю я, медленно поднимая на него глаза. — Я всегда рисовала. С самого детства.
— Значит, ты все еще можешь. Ты просто думаешь, что не можешь. Но твой талант все еще там.
— Я не знаю…
— Сделай мне одолжение. Перестань наказывать себя чистым холстом.
— Я не…
Он поднимает руку, останавливая меня, и смотрит на меня.
Я наказываю себя? Я думала, это для того, чтобы попытаться вдохновить себя. Но разве картины не должны быть там, где я могу их видеть, чтобы напоминать мне о том, что я могла сделать… что
