— Мама… — Майкл попытался сесть, но тотчас же снова откинулся на подушку. Было видно, что он отчаянно хочет что-то спросить, но не знает как. Глаза Майкла лихорадочно шарили по лицу Марион, а пальцы слабо стискивали руку.
— Успокойся, родной, тебе нельзя волноваться.
— Скажи, мама… другие… Те, кто был со мной прошлым вечером?.. Я помню, мы…
— Бен уже вернулся в Бостон. Отец забрал его. У него несколько переломов, но он скоро поправится. Бен легко отделался… — Марион вздохнула и в свою очередь сжала пальцы сына. Она знала, о чем он сейчас спросит, и заранее приготовила ответ.
— А… Нэнси? — Лицо Майкла напряглось, напоминая гипсовую маску. — Нэнси, мам? Она…
Глаза его наполнились слезами. Ответ на свой вопрос Майкл прочел на лице матери — прочел, но все еще не верил.
Марион опустилась в кресло в изголовье его кровати и нежно погладила сына по щеке.
— Мужайся, мальчик. Твоя Нэнси… Она не пережила этой ночи. Врачи сделали все, что могли, но травма была слишком серьезной. — Марион сделала паузу. — Она умерла сегодня утром.
— Ты… видела ее? — Он по-прежнему пристально вглядывался в ее лицо, словно все еще надеясь, что это просто неудачная шутка.
— Прошлым вечером я сидела с ней… полчаса или около того.
— О господи!.. Как же так, ма? Она умирала, а меня не было рядом!.. О, Нэнси!..
Майкл уткнулся лицом в подушку и зарыдал, как ребенок, и Марион нежно обняла сына за плечи. Он без устали твердил дорогое имя, и каждый раз Марион чуть заметно вздрагивала, словно от удара бича. К счастью, Майкл был слишком слаб. Рыдания вскоре стихли, но когда он повернулся к матери, она заметила в его лице новое, пугающее выражение, какого никогда прежде не видела. Можно было подумать, что вместе с Нэнси от Майкла ушла частица его души, частица сердца. Что-то умерло в нем, чтобы никогда не воскреснуть, и виновата в этом была она — Марион.
Нэнси почувствовала, как содрогнулся фюзеляж выпускающего шасси авиалайнера, и, наверное, в тысячный с начала полета раз, вслепую зашарила по одеялу своими забинтованными культями, ища руки, которые дарили ей успокоение и надежду. Прикасаться к рукам сиделок было на удивление приятно, и Нэнси с удовольствием отметила, что уже научилась различать их. У одной женщины были тонкие, изящные кисти с длинными прохладными пальцами, но в них была заключена надежная сила, способная удержать человека на краю и не дать ему свалиться в пучину отчаяния. От одного их прикосновения Нэнси сразу начинала чувствовать себя храбрее. У другой сиделки пальцы были теплые, и мягкие; от этих рук веяло почти домашним уютом и безопасностью. Эта сестра часто трепала Нэнси по плечу, и именно она сделала ей два болеутоляющих укола. Голос у нее был мягкий, негромкий, баюкающий, в то время как первая сестра говорила с легким иностранным акцентом, который делал ее голос холодноватым, строгим. Как бы там ни было, Нэнси успела полюбить обеих и жалела только о том, что не может увидеть их лиц.
— Теперь уже скоро, милая, потерпи еще немножко. В окно уже видно залив. Ты и оглянуться не успеешь, как мы будем на месте… — по очереди приговаривали сиделки.
На самом деле самолет должен был приземлиться через добрых двадцать пять минут, и Питер Грегсон, мчавшийся по шоссе в новеньком черном «Порше», прекрасно знал, что именно столько времени у него есть в запасе. Машина «Скорой помощи» должна была встретить его в аэропорту, с нею же он и рассчитывал вернуться, а что касалось «Порше», то за ним Питер собирался послать одну из своих секретарш.
Новая пациентка весьма занимала его. Должно быть, рассуждал он, эта Нэнси Макаллистер много значит для Марион Хиллард, если она так о ней заботится. Четыреста пятьдесят тысяч долларов, из которых на долю Питера приходилось около трехсот, были для него весьма значительной суммой. Все остальное должно было быть истрачено на то, чтобы, находясь на лечении, девушка ни в чем не нуждалась. Питер обещал это Марион Хиллард.
Впрочем, он все равно проследил бы за тем, чтобы устроить Нэнси с максимальным комфортом, даже если бы ему пришлось потратить на это часть собственных денег. Питер Грегсон как никто другой знал, насколько успех при сложных пластических операциях зависит от душевного спокойствия пациента. Кроме того, он должен будет поближе познакомиться с этой девушкой, заглянуть к ней в самую душу, чтобы она научилась доверять ему. Это было важно, поскольку им предстояло стать не просто друзьями: в ближайший год он будет для Нэнси Макаллистер всем, как, впрочем, и она для него.
А иначе просто не могло быть, потому что к тому моменту, когда Питер завершит работу над ее лицом, Нэнси должна психологически приготовиться к своему второму рождению. И именно Грегсону суждено было стать тем, кто — после долгих восемнадцати месяцев кропотливого труда — даст жизнь новой Нэнси Макаллистер. Разумеется, не все зависело только от него; сама Нэнси должна была собрать все свои силы и мужество, чтобы вынести множество сложных операций, но Питер уже решил, что обязательно проследит за этим. С какими бы трудностями они ни столкнулись, они будут встречать их вместе, помогая друг другу в меру сил и возможностей.
Мысль об этом привела Питера в отличное настроение. Впрочем, он всегда любил свою работу и отдавал ей всю душу. И в какой-то мере Питер уже любил эту незнакомую девушку, которую судьба вручала ему для того, чтобы он исправил ее ошибку. Ему уже нравилось то, что он из нее сделает; нравилось, какой будет Нэнси после того, как он заново вылепит ее из сырой глины, в которую она превратилась после катастрофы.
Подобные тщеславные мысли приходили в голову Питеру нечасто, однако он прекрасно знал себе цену и не был склонен к ложной скромности. Он знал, что сделает все, что от него требуется, даст этой бедной девочке все, что должен дать.
И тогда она сможет начать новую, быть может, более счастливую жизнь.
Бросив взгляд на часы, Питер прибавил газ, и «Порше» стрелой понесся по шоссе. После хирургии вождение автомобиля было его вторым любимым занятием. Кроме различных марок машин, Грегсон сам пилотировал свой личный самолет, а когда у него было свободное время — занимался подводным плаванием с аквалангом или ездил в Европу, чтобы подниматься в горы. По характеру он был человеком, которому нравится покорять самые недоступные вершины, бросать вызов невозможному и побеждать.
Именно за это Питер так любил свою работу. Порой его обвиняли в том, что он изображает из себя господа бога, но дело было не в этом — просто чем меньше были шансы на успех, тем с большей охотой Питер брался за самые сложные операции. Для него это был могучий стимул, и Питер не знал неудач. Ни неприступные горы, ни морские глубины, ни женщины, ни пациенты не смогли нанести ему поражения; в свои сорок семь он все еще оставался победителем и собирался побеждать и побеждать вновь.
