– Какое отношение Виттон имеет к Лувру? И почему его коллекции должны выставляться в музее?
И Андреа завидовать перестала.
А после того, как она очутилась в раковине, общение с Зоей и вовсе стало односторонним. Зоя щебечет об очередной встрече со своим шведом, который никак не хочет переезжать в «ужасную, неевропейскую страну».
– Ну а я что? Должна похоронить себя в Стокгольме в компании его полоумной матери-шведки?!
Андреа не понимает, почему в Стокгольме обязательно надо себя хоронить и какой должна быть мать шведа, если не шведкой. Андреа молчит. А Алка не может. Алка спрашивает:
– А почему она полоумная?
Зоя взмахивает ресницами, кривит губки.
– Сейчас, сейчас. – Она погружается в хаос своей супермодной клетчатой сумочки от «Шанель» и выуживает оттуда конверт с фотографиями.
– На, сама посмотри.
– На, сама посмотри! – Мать трясет перед лицом Андреа приглашением. – О чем я мечтала? О чем говорила? Я все уши прожужжала тебе, я просила, я умоляла, чтобы это была Франция, или США, или Болгария, или даже, ладно, пусть даже Москва, но тогда конкурс Чайковского. А это? Это что, я тебя спрашиваю?
Андреа наконец получает возможность заглянуть в измятый листок. Заглядывает и ликующе улыбается.
Уважаемая сеньорита Санчес-Домингес,
Дирекция международного конкурса гитаристов «Фернандо Сор» просит подтвердить Ваше участие в конкурсе и приглашает приехать на заключительный третий тур…
– Чему ты улыбаешься? – вопит мать. – Ради чего все это? – Мать гневно распахивает дверь в комнату, где скучает благородный рояль. – Ради конкурса гитаристов? – Сеньора Санчес произносит слово «гитаристов» так, как будто это конкурс, по меньшей мере, работников тюремной столовой штата Кентукки. – Нет, не надо было покупать тебе эту бренчалку! У тебя были нормальные, понятные мне стремления…
– Почему если непонятные тебе, то сразу же ненормальные?
– Не перебивай и не возмущайся! – отрезает мать. – Тебе восемнадцать. Что ты можешь знать о жизни?! Какое будущее у гитариста?!
– А у пианиста, мама? Я же не Фредерик Кемпф![4]
– Нет. Не все рождаются гениями. Но у тебя есть талант, а над талантом надо работать. А ты? Что ты делаешь? Что делают твои пальцы? У тебя исключительный, мощнейший охват, ты перебираешь октавы за считаные секунды. Клавиши созданы для твоих рук, а ты стираешь нежные подушечки железными струнами и неделями не подходишь к инструменту!
– Гитара – тоже инструмент. И, играя на ней, я чувствую себя гением.
– Ну и кем ты себя возомнила? Пепе Ромеро?
(И что она себе воображает, эта девчонка!)
– Андреа Санчес-Домингес.
Сеньора Санчес в сердцах швыряет приглашение на пол и спешит поставить точку в споре:
– Ты никуда не поедешь!
Через неделю Андреа сбегает в Италию, а еще через две в Мадрид отправляется копия диплома лауреата международного конкурса «Фернандо Сор».
– Сыграй, Ань, – Алка не признает официоза, а имя Андреа кажется ей именно таким, лишенным домашности. Зоя же, напротив, любит подчеркнуть иностранное происхождение подруги.
– Давай, Андреа. Порадуй девочек.
Андреа окончательно падает в свою скорлупу и еле уловимо мотает головой.
– Не сегодня, – вымученно улыбается она. – Я что-то устала.
Подруги уходят, а Андреа еще долго сидит без движения и смотрит сквозь конверт с фотографиями, забытый Зоей.
– На, сама посмотри, – раздраженно говорит ей соседка по комнате.
Девушку зовут Мари, она француженка, ей тридцать четыре, и это ее последний шанс добиться хоть какого-то признания среди гитаристов. Андреа знает, что у Мари ничего не получится. Она слышала, как та играет. Про таких в музыкальном мире обычно говорят «посредственность». Андреа жалко Мари. Она кажется ей практически древней старухой, напрасно растратившей жизнь на пустые мечты. Андреа берет ноты и вздыхает.
– Все, как я говорила. Здесь ре минор. – Она не слышит привычного «Не может быть!». Мари смотрит в окно и возбужденно машет ей рукой.
– Смотри, смотри скорей. Еще один третьетурник.
– Кто? – У Андреа не очень хорошо с английским.
– Ну, такой же, как ты. Приглашенный почти к финалу. Кажется, русский. Я видела фамилию в списке.
Андреа с любопытством выглядывает в окно.
– Симпатичный, правда? – толкает ее локтем Мари.
Андреа не знает, что ответить. Высокий черноволосый паренек в рваных джинсах и солнцезащитных очках вполне может оказаться симпатичным. Только на вид ему лет двадцать. Странно. Что Мари в нем нашла? Может, ковбойская шляпа ее привлекла?
– Похож на Дина Рида[5], – лениво бросает она.
– Ну да, точно! Этакий красный ковбой! – радуется Мари, а Андреа проникается к соседке внезапным уважением. Удивительно. Она знает Дина Рида.
– You played fantastic![6]
Андреа с интересом оборачивается. Дин Рид собственной персоной. Уже без темных очков. «Надо же, – думает про себя девушка, – сходство действительно есть: густые изломанные брови сведены к переносице, взгляд какой-то пронзительный и удивительно честный, уголки полуоткрытых губ чуть опущены книзу, как на знаменитом портрете».
– Вадим, – представляется русский и протягивает руку, которую Андреа, смеясь, пожимает.
– Why are you laughing?[7] – не понимает новый знакомый.
– I’ll call you Dim[8]. – Ретранслятор что-то быстро лопочет по-итальянски, и Андреа подталкивает смущенного русского к выходу:
– It’s your turn[9].
У него – заслуженный Гран-при, у нее – первая премия, а у них обоих – большое и светлое. Трогательное, робкое, зыбкое, тайное, юное. Мощное, сильное, открытое, зрелое, настоящее.
Андреа учит русский. Ей интересно. Дим осваивает технику испанской гитары. У него здорово получается. Лучше, чем у Андреа с русским.
– Поедешь со мной? – Неудачная попытка сыграть в равнодушие.
– По-е-ду, – уверенный кивок. Потом уточняет: – Where?[10]
– В Москву. Home[11].
– До-мой, – радуется Андреа. – А casa[12].
– А как же Мадрид? Как же рояль? Как же мы с папой? Какое будущее тебя там ждет? – рыдает в трубку сеньора Санчес.
Андреа улыбается. Ее ждет Москва, гитара, Дим и крылатое счастье. Она уверена: у счастья есть крылья. Она думает, это хорошо. А что хорошего? Счастье прилетает и улетает.
– Ну, дорогая, что вы делали вчера? – Доктор участливо заглядывает в глаза, не переставая нервно постукивать пальцами по мраморной столешнице. Андреа уверена, что психолог требуется ему самому, а вовсе не ей. Но Алка настаивает, а Андреа легче согласиться, чем спорить. И она честно высиживает в кресле положенные два часа в неделю, односложно отвечая на одни и те же вопросы.
